Павшие в июне сорок первого пограничники не могли знать, что война продлится еще 1414 дней…
Павшие в июне сорок первого не могли слышать этих залпов, залпов Победы. Родина салютовала тем, кто шёл к этой великой Победе, и тем, кто сделал к ней первый шаг…»
Такими закадровыми словами завершается советский художественный фильм «Государственная граница. Год сорок первый».
Журнал «Разведчикъ» знакомит читателей с повестью ветерана Группы «А» Николая Калиткина «На огненной черте», рассказывающей о героях первых дней войны.
Июнь 1941 года
Полуторка, заунывно гудя стареньким мотором и подпрыгивая на ухабах просёлочной дороги, выбралась из густого сумрачного леса на залитый солнцем пролесок. Лейтенант Пётр Печерников невольно зажмурился от резанувшего по глазам яркого света.
— Товарищ лейтенант, смотрите какой лужок цветистый… Можно вашей жене красивый букетик собрать, — водитель полуторки, улыбаясь, кивнул в сторону живописного луга, на котором, словно морские волны под порывами тёплого летнего ветра, колыхались полевые цветы.
— И то правда, — обрадовался Пётр. — Тормози, Михеев!
Лейтенант бросил фуражку на сиденье и спрыгнул с подножки. Путаясь сапогами в высокой траве, побежал вверх по пригорку, на ходу срывая всё подряд — ромашки, колокольчики, лютики, зверобой…
— Куда это наш старшой так ломанулся? — сонным голосом спросил у Михеева один из двоих пограничников, до остановки мирно дремавших в кузове.
— Цветы побежал собирать, — водитель прикурил папиросу. — Жена у него сегодня приезжает, целый год не виделись.
— А-а-а, тогда понятно, — зевая и одновременно щурясь от солнца, протянул боец. — А я, ещё когда грузились, подумал: с чего это он с нами за продуктами увязался?
Фамилия у этого бойца была смешная — Пискун. Второго, который по-прежнему сладко посапывал, укрывшись плащ-палаткой, звали Владлен Тимофеев.
— Как отъехали от заставы, всю дорогу мне рассказывал, какая она у него красивая да распрекрасная, — снова расплылся в щербатой улыбке Михеев. — Я, говорит, свою Лиду три года обхаживал, ещё с училища…
— Да ладно, Михеев, не завидуй. Ты лучше скажи, что у вас в комендатуре слышно? — спросил Пискун, приседая, чтобы размять затёкшие ноги.
— Да всё то же самое… — Михеев нахмурил брови и затушил окурок о каблук. — Куда ни приеду, на всех заставах говорят, что немец вовсю готовится. Он оглянулся на возвращающегося лейтенанта. — Мы тоже готовимся… Недавно сорок штук ППД подвезли и с десяток ПТР, етить твою… — Михеев горько усмехнулся. — По заставам это богатство будут распределять, может, и вам чего достанется. Только разве его этим остановишь?.. — Водитель вздохнул и с силой захлопнул дверцу полуторки.
Запыхавшийся лейтенант с охапкой цветов запрыгнул в кабину.
— Трогай, Михеев!
*****
Через час машина въехала в приграничный Белосток. До 1939 года он был польским, а ещё раньше, до 1918 года, этот старинный красивый город входил в состав Российской империи. Полуторка остановилась у тенистого уютного скверика напротив городской ратуши.
— Михеев, я заскочу в цирюльню, подстригусь и побреюсь, — лейтенант выгнул бровь и машинально провёл ладонью по подбородку. — Перед женой следует предстать при полном параде, верно?
— Так точно, товарищ лейтенант. Конечно, идите. Мы подождём.
Печерников бодро зашагал по чисто выметенной брусчатке на другой конец площади, к небольшому дому, на первом этаже которого располагались аптека и парикмахерская.
Михеев пошёл вокруг машины, по привычке проверил колёса, обстучав шины сапогами, осмотрел ходовую.
— Чего опять встали? — из-за груды пустых ящиков, порожних бочек и бидонов снова появилась голова Пискуна.
— Экий ты любопытный, Степан! Вон, Владилен, спит себе спокойно и лишних вопросов не задаёт.
— Да его после ночного наряда теперь из пушки не разбудишь… — Пискун взглянул на спящего напарника. — А меня, может быть, на базе зазноба дожидается, спешу её увидеть.
— Это Зоська, что ли? — поднял брови Михеев. — Ты на неё зря губы-то раскатываешь. Она ласковая и смешливая со всеми, не только с тобой. Это у неё манера такая. А вот серьёзно у неё с парнем из города. Сам видел, как он её возле базы поджидал. Она на него глядела совсем не так, как на вас глядит. Сразу видно — любовь, — Михеев полез в карман за папиросами.
— Ну, это мы ещё посмотрим, какая там любовь… — самонадеянно протянул Пискун и, надвинув фуражку на глаза, снова привалился к бочке.
Лейтенант Печерников прошёл в помещение, где кроме щеголеватого парикмахера больше никого не было. «Повезло, — подумал он, — времени сидеть в очереди у меня нет».
— Чего пан желает? — по-русски, но с характерным польским акцентом спросил его с лёгким поклоном и услужливой улыбкой местный цирюльник. Он был одет в накрахмаленный белый халат, с которым никак не вязались его начищенные до блеска хромовые сапоги.
— Подровнять виски, затылок и побриться, — удобно усаживаясь в кресло, произнёс Пётр.
— Сделаем в лучшем виде, пан офицер, — засиял белозубой улыбкой, обрамлённой чёрными, закрученными вверх усами, парикмахер, — останетесь очень довольны! Но сначала я вас побрею, — он начал шустро наяривать опасной бритвой о ремень, прикреплённый к стене, — стрижка потом.
— Я не возражаю, — лейтенант мечтательно улыбался в предвкушении скорой встречи с любимой.
*****
Багровое зарево заката расплескалось по всему горизонту. Звуки леса стихали, тёплый летний ветерок всё слабее шелестел в кронах деревьев. Трое пограничников шли быстрым бесшумным шагом по лесной тропе. На заставе наряду была поставлена задача до наступления темноты скрытно выдвинуться к месту «секрета» и всю ночь вести наблюдение за сопредельной стороной.
Впереди шёл старшина Ефименков — среднего роста, крепкий, жилистый, с автоматом на груди. За ним долговязый, сутуловатый младший сержант Лаврентьев с трёхлинейкой на плече. Замыкал группу рядовой Храмов, невысокий, плотный, тоже с трёхлинейкой и вещмешком за плечами.
Старший пограннаряда Николай Ефименков был опытным пограничником, за три года на западной границе многое повидал, случалось ему бывать и в серьёзных передрягах, особенно после присоединения польских земель. Он был рад, что после стольких «приключений» остался жив и даже не был ранен. Ему осталось прослужить всего три месяца, осенью он собирался ехать домой.
Да, домой… Пятнадцатилетним мальчишкой он покинул отчий дом в смоленской деревеньке и уехал учиться в Ленинград. Оттуда его и призвали в армию. Всё чаще он думал о доме, о семье, которую не видел долгие шесть лет. Вот и сейчас, идя знакомой тропой, он представлял, как осенью простится с этими лесами, с заставой, ставшей за эти три года родной, с ребятами, с которыми много повидал и испытал за годы службы на границе.
С тех пор, как Советский Союз с Германией поделили Польшу, практически ни дня не обходилось без провокаций, диверсий и актов «недружелюбного отношения поляков», как говорилось, ко всему советскому, особенно к военным. Оно и понятно, кому понравится оккупация?
А то, что это была именно оккупация, чувствовали на себе и понимали люди с обеих сторон, вынужденные жить бок о бок на этой земле. Одни воплощали политические решения советского правительства и выполняли приказы своих начальников, другие всячески этому сопротивлялись и противодействовали. Провокаций, шпионов и диверсантов разного калибра хватало. Обстановка на границе была крайне неспокойной.
Поэтому, помимо пеших и конных пограннарядов, выставлялись пограничные «секреты» — засады на наиболее опасных участках границы. Вот к месту одного из таких «секретов» и направлялась группа Ефименкова.
*****
Стало смеркаться, когда пограничники вышли к месту засады. Тяжело дыша от быстрой ходьбы, они поднялись на взгорок и залегли в зарослях молодого ельника. Пока ребята отдыхали, Николай решил осмотреться. Он чуть выдвинулся вперёд и поднёс к глазам бинокль. Бойцы расположились немного сзади, слева и справа от него. Перед ними темнел неглубокий овраг, поросший мелким кустарником, за ним ромашковое поле и чёрная полоса леса. Это уже сопредельная территория.
Не спеша, очень внимательно старшина осматривал знакомую местность. Пограничники напряжённо молчали, вглядывались в каждый кустик, каждое дерево, ища глазом малейшее шевеление. Иван Храмов, крепко сбитый, веснушчатый уральский парень, бесшумно открутил крышку фляги, сделал несколько жадных глотков, протянув руку, коснулся флягой плеча Сергея Лаврентьева, но тот отказался, продолжая внимательно осматривать противоположную сторону оврага. Так прошло минут пять.
Всё было тихо и спокойно. Самый молодой и нетерпеливый, Ваня Храмов, придвинулся ближе к Николаю и вопросительно посмотрел на него. Не отрываясь от бинокля, старшина заметил движение бойца, но никак не отреагировал.
Старшина присмотрел раскидистый куст орешника на той стороне оврага и оценивал его как место будущей засады. Обзор оттуда должен быть хороший, всё поле как на ладони, и кромку оврага в обе стороны можно хорошо контролировать.
Николай отложил бинокль, сдвинул фуражку на затылок, удовлетворённо выдохнул и утёр пот, струившийся по загорелому, скуластому лицу.
— Так ребята, — начал он негромко. — Ориентир — вот тот куст орешника, — он кивком головы показал направление.
Бойцы, вытянув шеи, перевели взгляд на раскидистый куст.
— По-пластунски, по одному, добираемся до него, там будем ночевать. Первым пойду я, остальным наблюдать. Доползу, осмотрюсь — подам условный сигнал. Вторым идёт Иван, потом Серёга. И чтоб ни одна веточка не качнулась! — прошептал старшина, строго зыркнув на Храмова, который, чуть приподнявшись, осматривал подходы к указанному кусту.
После небольшой паузы, снова переведя взгляд на овраг, так же тихо добавил:
— Может быть, сейчас какой-нибудь гад оттуда тоже нашу сторону изучает.
Старшина ощупал себя, поправил подсумок, сдвинул дальше по ремню флягу и бесшумно скользнул по склону оврага.
Все трое добрались до куста без приключений. Место и вправду оказалось вполне подходящим. Орешник рос из небольшого углубления, его ветви с широкими листьями склонялись шатром до земли. Сумерки совсем сгустились, и теперь приходилось больше вслушиваться, чем всматриваться.
На фоне меркнувшего неба окружающая природа напоминала театральные декорации. Лес, отдельно стоявшие деревья и кусты выглядели как нарисованные. Эта безмолвная картина почему-то добавляла ещё больше тревоги и напряженности.
Казалось, что именно со стороны этого чёрного, чужого, недвижимого леса на расположившихся под кустом орешника пограничников неотвратимо и быстро наползает ночь.
*****
Стало заметно прохладнее. В полной тишине лишь изредка перекрикивались ночные птицы. Пограничники быстро обустроили место засады. Старшина определил для каждого свой сектор наблюдения, бойцы удобно расположили оружие, слева под рукой — находились боеприпасы, справа гранаты.
Для них всё это было обычным делом. Очередное задание по охране государственной границы. И всё равно в такие минуты каждый из них ощущал, что за их спиной находится огромная страна, живут родные и близкие люди, а сами они находятся здесь, чтобы все эти люди спокойно спали, трудились, любили, растили детей.
И они должны сделать всё, чтобы ни один враг не прошмыгнул мимо них, не нарушил мирную жизнь и покой Родины. В этом была их вера, на этом основывалась их решительность, готовность встретиться с врагом лицом к лицу.
Именно эти чувства объединяли сейчас троих пограничников в маленький коллектив, слаженно и деловито выполняющий свою привычную работу. Каждый из них понимал, что здесь, в «секрете», на этом конкретном пятачке земли, они не имеют права ошибиться, и потому расхлябанность, ротозейство полностью исключались, а если придётся выполнить свой солдатский долг, то есть, если потребуется, даже ценой жизни не пропустить врага, что ж — они выполнят его до конца.
*****
Несколько минут бойцы молчали, вглядываясь и прислушиваясь, изучали свои сектора. Первым нарушил молчание Иван:
— Везёт вам, товарищ старшина, — негромко произнёс он, растягивая слова, — скоро в запас, а мне ещё служить как медному котелку!
И вдруг без всякого перехода спросил, сверкнув в ночной темноте белками глаз: — А вы слыхали, в Белостоке недавно бывшего польского офицера взяли? Парикмахером работал. Наш офицер зашёл подстричься, так он его опасной бритвой зарезал и в люк под креслом сбросил. Только не знал, сволочь, что офицера этого солдаты на улице ждали. Заходят они, спрашивают, где, мол, офицер. А он говорит, что ушёл пан офицер, подстригся и ушёл. Ну, начали они его цирюльню шмонать. Его обыскали, нашли документы нашего офицера, припёрли к стенке, он и показал этот потайной люк. Так, представляете, эта падла под халатом даже френч свой польский продолжала носить!
Николай так же еле слышно ответил:
— На то и щука в реке, чтобы карась не дремал. Не надо было одному туда идти, взял бы ещё кого-нибудь с собой. Вот, наматывай на ус, Ваня, выводы делай, тогда и ты до дембеля доберёшься. Многие не учитывают, что их здесь никто пирогами потчевать не собирается. Бдительность теряют. На моей памяти много разных историй было… Кто мы для них? Они нас сюда не звали… Всего двадцать лет назад с белополяками воевали. И в этих краях ещё много всякой сволочи по норам прячется.
— На что же они надеются? — вступил в разговор Сергей.
— А чёрт их знает… Не успели в свое время на запад драпануть, растворились, а дело своё чёрное продолжают делать, — как бы нехотя ответил Николай. Поляки его сейчас мало интересовали. Он служил на границе с 1938 года и по косвенным признакам и разрозненным фактам научился анализировать события и обстановку.
— Германца нынче опасаться надо, — со вздохом произнес старшина. — Уж больно силён Гитлер стал, вся Европа под ним. Да вы сами не видите, что ли? Хоть и мир у нас с ним, эшелоны с нашим добром ему гоним, а верить фашистам всё одно нельзя! Они же внаглую ломятся… Постоянно их лазутчиков берут. А мы шляпы в реверансах снимаем, мать твою, ихних танкистов обучаем… Ох, чую, не к добру всё это.
— Думаешь, всё-таки попрёт? — спросил Сергей.
Николай промолчал. Поглаживая затворную раму автомата, он задумчиво глядел вдаль.
— Да не-ет, — откликнулся Иван, — я думаю, Гитлер не решится. После паузы продолжил, перейдя на быстрый горячий шепот: — Товарищ Сталин сказал, что войны не будет, не с руки она сейчас немцу, не посмеет он. Да и наши генералы не учитывают, что ль? — повторил он понравившееся слово Николая.
Но тут же лицо его посуровело, губы сжались. В голосе этого восемнадцатилетнего паренька слышались нотки скрытой тревоги и надежды. Николай и сам гнал от себя эти мысли. Разве кто-то посмеет напасть на такую могучую страну?
*****
…И все-таки тревожно было на душе. Предчувствие чего-то страшного и неотвратимого нарастало. Особенно в последнее время. Михалыч — так пограничники называли командира заставы капитана Ковалёва, всё чаще возвращался из погранотряда хмурый, озабоченный.
Кадровый офицер, он уже десять лет служил на Западной границе, имел огромный опыт, и для себя он давно всё понял — война будет. Он это знал твёрдо.
Только за сороковой год в зоне ответственности Белостокского погранотряда было задержано пятнадцать лазутчиков Абвера, подготовленных, обученных, хорошо знающих местность, владеющих польским и русским языками. Пятнадцать взяли, а сколько просочилось? Растворилось среди местного населения, которое в большинстве своём враждебно относилось к ненавистным «Советам».
Ковалёв повысил интенсивность занятий личного состава по стрелковой и боевой подготовке. Приказал выкопать в районе заставы окопы и ходы сообщений, оборудовать блиндажи и огневые точки. Благодаря своему авторитету выбил в отряде только появившихся автоматов ППД — четыре ствола. Этих автоматов в погранвойсках было катастрофически мало. В наряды ходили с громоздкими трёхлинейками.
Кроме этого, Ковалёв стал запасать и хранить в нештатных местах дополнительное продовольствие и боеприпасы. На вопросы коллег-пограничников по поводу таких приготовлений мудрый, но не словоохотливый командир отвечал: «Надо быть готовым ко всему». Исходя из этих событий, Николай сделал для себя вывод — войны не избежать. Но верить в это не хотелось. Всё его естество отказывалось в это верить.
*****
Старшина тяжело вздохнул, посмотрел на часы. Было около полуночи. Глянув на стриженый затылок Храмова, тихо спросил:
— Иван, как у тебя?
— Всё спокойно, товарищ старшина, — отозвался Ваня. — Я возьму твой сектор, а ты можешь перекусить. Потом сменишь Лаврентьева.
— Есть! — ответил Храмов, и проворно, как будто ждал этой команды, сполз вниз в углубление, где на плащ-палатке был разложен сухпай.
Лаврентьев, коротко взглянув на Ивана, который, шумно сопя носом, уже уминал тушёнку, беззлобно сказал:
— Не перестарайся, как в прошлый раз…
Он придвинулся ближе к Николаю и, улыбаясь, ещё тише продолжил:
— На прошлой неделе в наряде с Павлюком были, так этот деятель, почти весь сухпай один заглотил, а потом ещё удивлялся, как это у него так странно получилось.
Николай, перекладывая затёкшую ногу, повернулся на бок и бросил взгляд на Храмова. Тот уже уничтожил банку тушёнки и с энтузиазмом принялся за галеты. Старшина, глядя на эту картину невольно улыбнулся:
— Да-а, пожрать Ванька горазд!..
Стало ещё прохладнее. Из глубины оврага тянуло сыростью. От долгого лежания на влажной холодной траве Николая начал бить мелкий озноб. Да и Лаврентьев стал чаще поёживаться и шевелиться, так что перекусить им было самое время.
Старшина Ефименков с теплотой подумал о жене командира Татьяне Макаровне. Эта женщина постоянно заботилась о бойцах. Следила за тем, чтобы все на заставе были сыты и здоровы. Привозила из города книги, к праздникам устраивала концерты, потчевала солдат домашней стряпней.
Заступающим нарядам частенько доставались её домашние пирожки и другая снедь.
Прослужив вместе с мужем все десять лет на границе, она не очерствела сердцем, относилась к солдатам как к детям, особенно к молодому пополнению.
А во время отсутствия мужа-командира могла почти в полной мере его заменить. Выдавала оружие, ходила по командирской тропе. Зная тяжёлую пограничную службу не понаслышке, она понимала, как солдату необходима материнская забота и участие…
Обо всём этом думал старшина, втягивая ноздрями манящий запах пирожков с картошкой, к которым с удовольствием приступил прожорливый Храмов.
*****
Ход мыслей Николая прервал какой-то отдалённый гул за лесом. Он напрягся и попытался определить его природу, но было очень далеко. Через некоторое время этот странный гул, то усиливающийся, то стихающий, прекратился совсем.
Лаврентьев уже приступил к еде, а Ваня Храмов, заметно повеселевший, заняв свою позицию, мечтательно проговорил:
— Эх, покурить бы после такой шамовки!
Старшине самому нестерпимо хотелось курить, но сейчас этого делать было нельзя, вот когда низину накроет предутренний туман, тогда можно и перекур устроить.
— Потерпи Ванёк, недолго осталось, скоро покурим…
После Лаврентьева подкрепился и Николай. Он поднёс к глазам часы, поймав отсвет луны увидел — второй час ночи… До смены оставалось чуть меньше трёх часов. Где-то, на восьмикилометровом участке границы, в зоне ответственности их заставы шли по маршруту пограннаряды, несли службу в «секретах» его товарищи.
Кстати, увеличить «секреты» до трёх человек — это была идея Ковалёва. Таким образом, он обкатывал молодёжь во взаимодействии с более опытными пограничниками, чтобы молодые бойцы быстрее набирались военной премудрости.
Прикипел Николай к границе, но и по гражданской жизни истосковался. Ему шёл уже двадцать второй год, и хотелось простого человеческого счастья. Он мечтал побывать на родной Смоленщине, где он провёл детство. Повидаться с семьёй, а потом вернуться в Ленинград, в город белых ночей, в котором он вступил во взрослую жизнь и встретил свою первую любовь.
Теперь наступило самое трудное время. Поели, завернулись в плащ-палатки, внутри потеплело… Перед глазами всё та же картина, медленно тянутся минуты, вокруг сонное царство, тишина… Только бы не потерять бдительность, только бы не проспать злой замысел и ухищрения коварного врага.
Лучшее средство прогнать сон Николай знал, и при необходимости всегда его применял — отжимался на руках до отказа, смачивал глаза и лицо холодной водой из фляги.
Глядя на старшину, тоже проделывал и Иван. Сергей Лаврентьев лежал неподвижно, и нельзя было понять, спит он или бодрствует, но на вопросы, которые Николай задавал ему время от времени, чтобы проверить его состояние, всегда отвечал сразу, чётко и внятно.
*****
Так прошло ещё часа полтора. Около трёх часов ночи, Лаврентьев вдруг приподнялся и левой рукой тронул Ефименкова за плечо:
— Коля, смотри!
Старшина придвинулся к сержанту, пристально посмотрел в направлении его взгляда. Справа по кромке поля кто-то быстро передвигался.
Оба несколько секунд неотрывно наблюдали за этим странным мельканием в траве. Звуки шелестящей травы слышались всё отчётливее, стремительное движение приближалось к краю оврага.
— Зайцы! — выпалил Лаврентьев.
Намётанным глазом Николай и сам увидел трёх или четырёх зайцев, на бешеной скорости перемахнувших через овраг. Храмов тоже что-то заметил в своём секторе, но не успели они переключить внимание на то направление, куда указывал Иван, как прямо над их головами, упруго рубя воздух крыльями, пронеслась пара глухарей. Николай про себя отметил, что вся эта живность двигалась в глубь нашей территории.
Не успели они всё это осмыслить и придти в себя от неожиданности, как откуда-то из глубины предрассветного неба на них стал накатывать нарастающий гул самолётов.
Пограничники привыкли к полётам немецкой авиации в нашей зоне, но то были единичные самолёты, иногда пара и, в основном, в светлое время суток. И почти не обращали на них внимания, так как по приказу наркома НКВД Берия открывать огонь по воздушным целям было запрещено.
Но сейчас было понятно, что в небе через границу идёт целая армада. У Николая мгновенно пересохло в горле. Он сел, лихорадочно соображая, что всё это могло означать.
Старшина оглядел своих бойцов, посмотрел в начинающее светлеть небо. Самолётный гул постепенно стихал в глубине нашей территории.
— Сколько же их пролетело, — ни к кому конкретно не обращаясь, продолжая глядеть вверх, произнёс Лаврентьев.
— Что же это, Дмитрич?! — уже не шепотом, а во весь голос, спросил Иван Храмов. На его побледневшем лице веснушки проступили ещё заметнее, а расширенные глаза вперились в Николая и требовали ответа.
*****
Рассветало. Закурилась речушка, над оврагом расстилался туман, всё вокруг становилось серым и, как показалось Николаю, почему-то очень тоскливым.
— Продолжать наблюдение, — приказал старшина и не узнал своего голоса, таким хриплым и каким-то утробным он был. Он взял бинокль и заметил, что ладони стали влажными.
Бойцы послушно заняли свои сектора и прильнули к оружию. Только Ваня то матерился, то причитал вполголоса, что он там бубнил себе под нос, было не разобрать.
Лаврентьев молчал, на его лице застыло удивление. Он смотрел в сторону леса широко раскрытыми глазами, брови его поднялись вверх, а лоб покрылся сеткой мелких морщин.
Уголки рта опустились, и он по инерции покачивал головой, как, бы не веря и не понимая, как это так? Прошла армада самолётов в глубь ЕГО страны?
Николай внимательно вглядывался в этот смешанный лес, но ничего подозрительного не заметил. Стояли деревья, стояли кусты, как на фотобумаге в проявителе всё отчётливее и отчётливее приобретая черты утреннего леса, освещённого нежными розовыми лучами восходящего солнца. Всё было так привычно, мирно и красиво.
Вдруг Иван, почему-то обращаясь к Лаврентьеву, почти выкрикнул:
— Слышишь, Серёга?
— Ага, — тут же отозвался сержант. Николай тоже услышал этот странный пугающий шум со стороны леса.
Он шёл из этого проклятого леса, нарастая, усиливаясь от края до края отголосками эха.
И тут же, заставив всех вздрогнуть, ударили орудийные залпы, потом ещё и ещё раз. За спинами пограничников послышались разрывы снарядов и мин. Только сейчас Николай вспомнил про ракетницу. Лихорадочно зарядил её и запустил в небо сигнал тревоги.
— Ванёк! Беги на заставу, доложи — это нападение с сопредельной стороны! Движется большое скопление войск! Давай, Ваня! — Николай сунул Храмову в руки его трёхлинейку и легонько подтолкнул.
Сердце в груди старшины бухало огромным молотом. Оно отдавало и в висках, и в пятках, во всём теле. Никогда оно ещё так не билось. Мгновенно стало жарко. Николай, вглядываясь в оживший лес, скинул плащ-палатку, расстегнул ворот гимнастерки.
Деревья трещали, качались и падали, шумя листвой. Гул моторов, лязг гусениц нарастал, к ним примешивались ещё какие-то звуки.
Старшина оглянулся. На той стороне оврага, в редколесье, мелькала пригнувшаяся фигура Ивана, ходко бежавшего между деревьями.
— Коля, идут!!! — страшным голосом прокричал Лаврентьев.
Николай сидел на корточках, и ноги его стали ватными от той картины, которую он увидел.
По всей ширине леса выползала какая-то серая, мышиного цвета масса. Николай с немым ужасом снова поднёс к глазам бинокль. Мысли трассирующими пулями летели в голове:
— Это всё… Началось! Фашист всё-таки двинул… Как же их много, ё-моё!!! Куда прёшь, сволочь!!!
Секундный ужас от осознания происходящего мгновенно сменился злобой и яростью.
— Приготовиться к бою! — гаркнул старшина во весь голос, будто командовал целой ротой, а не одним бойцом, который и так уже спешно орудуя сапёрной лопаткой, сооружал себе бруствер для удобства стрельбы.
*****
Николай, не отрываясь, смотрел в бинокль. Расстояние от леса до оврага чуть более километра. Немцы шли через поле медленно, по пояс в траве. Старшина отложил бинокль, бросил быстрый взгляд на Лаврентьева. Тот, сняв зелёную фуражку и высыпав в неё патроны, прильнул к прикладу своей трёхлинейки.
— Без команды не стрелять! — крикнул он Сергею, и стал осматривать фланги.
Со стороны заставы, над лесом, поднимались густые чёрные клубы дыма. Артиллерийский обстрел усилился.
«Да-а, жарковато сейчас на заставе», — мелькнуло в голове Николая.
Слева и справа на флангах сухо защелкали трёхлинейки, это «секреты» и наряды открыли огонь по врагу.
Километрах в двух, в низине по старой дороге, поднимая клубы пыли, двигалась колонна танков и другой военной техники.
— Ну, суки! — Николай со злобой сжал челюсти, передёрнул затвор своего автомата. Он уже без бинокля отчётливо видел врага.
Немцы шли не спеша, по-хозяйски. Даже каски не надели. Они болтались у них на поясе, у многих винтовки висели за плечами, расстёгнутые вороты, закатанные рукава. Они весело переговаривались на своём гортанном языке, слышался смех и звуки губной гармошки.
— Не ува-ажаю-ют… — прохрипел старшина.
— Как на прогулке, б**… — зло отозвался Лаврентьев и сплюнул.
Николая заполняло чувство гнева и какой-то животной свирепости. Впервые он испытал нечто похожее ещё в детстве, когда они с отцом ехали в лес за дровами и увидели, как мужики из соседней деревни, средь бела дня, не таясь, воруют заготовленное ими сено.
Отец тогда бросил вожжи, крикнул:
— Сынок, бери топор!
И с рогатиной наперевес, страшно матерясь, ринулся на этих наглецов. Колька, размахивая топором, старался не отстать от отца, бежал, спотыкаясь о кочки, хлюпая лаптями не по размеру, и тоже что-то отчаянно кричал и ругался. Ему не было страшно, его гнала вперёд обида и злость. Они вставали спозаранок, косили, сушили, ворошили, стоговали это сено, чтобы зимой прокормить скотину, а с ней и всю семью — девять душ. А эти сволочи нагло воруют плоды чужого труда!
Вот и сейчас, глядя на то, как немцы идут, весело гогоча, положив руки поверх автоматов, отхлёбывая шнапс из фляжек, идут, и хотят так дойти до Москвы и дальше, растоптать его Смоленщину, пройти своими погаными сапогами через его родную деревню, его дом… Равнодушно уничтожая всё на своём пути.
Когда Николай представил всё это, у него потемнело в глазах.
— Нет, падлы, так просто у вас не получится! — Николай подвигался телом, лёг поудобнее, упёрся ногами, слился с автоматом в единое целое. До фашистов оставалось уже метров четыреста, не глядя на Сергея, старшина скомандовал:
— Прицельно, огонь! — и сам застучал короткими очередями, целясь в белеющие металлом фашистские бляхи. Размеренно защёлкала пастушьим кнутом, трёхлинейка Лаврентьева.
Так начался первый для них бой этой войны.
