На огненной черте

Продолжение. Начало в прошлом номере.

Многие видели, как он доставал пулю из пятки, и никто возражать не посмел. Пленные продолжали между собой обсуждать случившееся, когда ворота распахнулись и в барак ввалились эсэсовцы с офицером. За их спинами маячил ефрейтор, с уже наложенной повязкой на откушенный нос.

— Лежать смирно! — скомандовал офицер. — Кто встанет, будем стрелять!

Жестом приказал ефрейтору выйти вперёд. Фашист сразу направился туда, где до этого лежал лётчик. Солдаты последовали за ним, но лётчика там не оказалось. Безносый в недоумении пошёл дальше. Так он планомерно обошёл весь барак. Но ни в ком из раненых майора не опознал, уж больно примечательная была на нём одежда и характер ранений. Офицер и ещё несколько солдат остались стоять у входа.

Холёный фашист в эсэсовской форме, ладно подогнанной по фигуре, наблюдая за поисками, не спеша, достал из кармана круглую металлическую коробочку, открыв крышку, бросил в рот несколько леденцов. Так же не торопясь положил её обратно в карман, заложил руки за спину и, ворочая языком во рту конфеты, стоял, раскачиваясь с пятки на носок, с холодным, непроницаемым лицом римского императора.

Ефрейтор в растерянности подошёл к офицеру и обескуражено что‑то залопотал, то и дело пожимая плечами. Эсэсовец слушал с та‑ ким же надменным, холодным выражением лица. Переложив во рту леденцы, повернулся вполоборота и что‑то сказал стоящему рядом автоматчику. Щёлкнув каблуками, солдат тут же убежал.

В бараке было душно, офицер снял фуражку, белоснежным платком протёр внутреннюю часть околыша и, промокнув лоб, снова водрузил её на место. Теперь уже с улыбкой, поддёрнув подбородок вверх, он оглядывал лежащую вповалку окровавленную человеческую массу, чувствуя себя абсолютным властелином.

*****

В сопровождении автоматчика в барак вошёл озадаченный доктор-толстяк. Заискивающе посмотрел на эсэсовца, теребя руками висящий на животе стетоскоп. Офицер заговорил, продолжая раскачиваться на расставленных ногах.

Доктор начал переводить:

— Ви сделать ошень плохо. Мы вас лишать еды и леченья. Если до захода солнца лётчик не будет выдан, мы расстрелять десять человек.

Ефрейтор, услышав это, попытался что‑то сказать в своё оправдание, но эсэсовец презрительно и довольно грубо оборвал его и быстрым шагом вышел из конюшни.

Когда все удалились, по бараку пошёл ропот. Чернявый лейтенант был здесь старшим по званию. Чувствуя свою ответственность, морщась от боли, он встал, держась за подпиравший крышу брус:

— Товарищи бойцы! — начал он, сделав ударение на слове «бойцы», как бы напоминая, что и здесь в плену, они всё равно должны оставаться бойцами Красной Армии. — Эта фашистская сволочь хочет нас запугать, но если сегодня мы отдадим одного, то завтра…

Эсэсовский офицер прямиком направился к соседнему коровнику, где вместе с легкоранеными содержались и другие пленные, не имеющие ранений. Они использовались на хозработах — на кухне, в качестве грузчиков и похоронной команды. Отобрав несколько человек, он вывел их за ограду поместья и в неглубоком овражке приказал выкопать траншею — могилу, рассчитанную на десять человек. Пленные, измождённые и заросшие густой щетиной, разобрали лопаты и под наблюдением нескольких автоматчиков принялись копать братскую могилу.

— Чего это они? — спросил у напарника кривоногий, круглолицый пехотинец, нажимая на штык лопаты.

— Чего-чего… ты ещё не понял? Казнь кому‑то готовят, вот чего, — ответил тот вполголоса, с остервенением всаживая лопату в землю и зло отбрасывая её, — а может, мы и сами сюда ляжем.

— От этих гадов всего можно ожидать, — вступил в разговор третий.

— Руе! (тише) Ра-бо-тат! — заорал фашист, с закатанными рукавами и автоматом наперевес. Сделав два шага, он больно пнул каблуком в поясницу одного из говоривших.

*****

Тем временем в бараке всё понемногу успокоилось. Кто‑то решил посмотреть, как там лётчик. Может он пить хочет? По ряду передали котелок с водой. Те, кто лежал над ним, подвинулись, раздвинули доски. Чернявый лейтенант, чтобы часовой ничего не заподозрил, тихонько подполз к щели:

— Прикройте меня! — он просунул голову между досок и зашептал: — Товарищ, майор! Товарищ майор, как вы?

В сумрачном пространстве подпола лётчик лежал неподвижно, чуть повернув голову в сторону.

— Вы живы? — лейтенант вглядывался в лицо майора, надеясь уловить малейшее движение век, губ. Немного подвинувшись, просунул в щель руку…

Все, кто был рядом, напряжённо смотрели на лейтенанта. Вытащив руку, он медленно отжался на руках, приподнимаясь от щели. Несколько пар глаз с немым вопросом смотрели на него.

Умер майор…

Если в бараке кто‑то умирал, тело выносили за ворота, караульный патруль констатировал смерть, приходили «могильщики», забирали труп и хоронили за оградой в овражке.

*****

Лётчика достали и положили на настил. Лейтенант снял орден с гимнастёрки и подпихнул его под бинты, на животе майора, так чтобы его не было видно, сложил и связал бинтом руки на груди. Офицер встал, опираясь на самодельный костыль, склонил голову с буйными чёрными кудрями.

Ему было чуть больше двадцати. Сын командира Красной Армии, он вырос на героике Гражданской войны, зачитывался книгами Гайдара и Фадеева, но любимой была «Как закалялась сталь» Николая Островского. Каждый поступок человека он расценивал с точки зрения социалистической идейности и коммунистической морали. Он имел на это право, потому что сам жил так, отвергая все сомнения, считая их происками врага, свято веря в коммунизм. Вот и сейчас он не удержался от слегка неуместной в этих условиях, пафосной речи.

— Спи спокойно, дорогой товарищ, — в его глазах заблестели слёзы. — Мы не знали твоего имени, не можем отдать тебе воинские почести, похоронить тебя достойно, приклонив боевое знамя, которому ты преданно служил. Но мы будем достойными тебя, мы будем мстить за тебя, пока бьются наши сердца! Даже в этом постыдном плену, следуя твоему примеру, мы будем гордо нести звание советского человека.

В эту группу входили и Николай с Равилем. Им было тяжело осознавать свою беспомощность, в то время, когда вся страна бьётся с врагом. Каждый день, каждый час плена отзывался в них огромным чувством досады, что они оказались в этом унизительном положении. Фашисты относились к ним, как к скоту, хуже, чем к скоту. Русские не были для них людьми, это была просто серая масса, недостойная ничего человеческого. И это порождало беспредельную ярость, отчаянное желание сопротивляться, драться. Пусть даже и ценой жизни.

******

Но не все в этом бараке думали так. Были и такие — и их оказалось немало — кто слушал речь молодого лейтенанта и смотрел на него с усталым безразличием, а то и со скрытой враждебностью. Откуда ему, выросшему в городских условиях под бой барабанов и пионерских речовок, отдыхавшему в пионерских лагерях, и по вечерам у пионерского костра, гневно клеймившему позором испанских фашистов, было знать о голоде тридцать третьего года?

Знал ли он о тяжёлом крестьянском труде от зари до зари, без скидок на возраст, за палочки — трудодни, когда в его родной стране вымирали целые деревни? Известно ли было ему о том, что уполномоченные продналога выгребали всё до последнего зёрнышка?

Лучшая половина крестьянского населения, объявленная кулаками, сидела в лагерях на положении рабов. Другие были высланы в голую степь без всякого снисхождения, от мала до велика. В нечеловеческих условиях они умирали, как мухи, в таких же лагерях за колючей проволокой. Так чем те мучители лучше этих?

Отца этого лейтенанта не коснулись репрессии и его не расстреляли. Он благополучно дослужился до полковника. Поэтому в его юную горячую голову твёрдо втемяшилось — есть народ, а есть враги народа. О том, что из первой категории с неимоверной лёгкостью можно перейти во вторую, он не задумывался. Да и зачем? Думать и решать — это привилегия партии и карающих органов. А он должен, не щадя жизни, бороться за торжество светлых идеалов коммунизма.

Поэтому в этом затхлом, вонючем бараке, кишащим вшами, произошло незримое разделение на тех, кто смирился — плен так плен, будь что будет, и на тех, кто не смирился и искал возможность любой ценой вырваться из плена. Но все они хотели верить, что будут свободны. Одни — чтобы просто жить, другие — чтобы сражаться.

******

…Старик закивал головой:

— Да, да, конечно. Машу кто‑то тронул сзади за локоть:

— Ну, как вы? — это был кудрявый. — Давайте я подержу ребёнка.

— Нет, нет, не надо… я сама, — твёрдо ответила Маша, ещё крепче прижимая наревевшегося и прерывисто вздыхавшего мальчугана.

Он немигающим взглядом смотрел туда, где оставили его мать и, на‑ верное, уже всё понял… если вообще как‑то можно было всё это понять.

Люди разошлись по своим делам. Прошло ещё какое‑то время. Вдруг кто‑то крикнул:

— Смотрите, к нам едут!..

Действительно со стороны пролеска, пыля по грунтовой дороге, громыхая пустыми телегами, к месту бомбёжки приближались несколько деревенских подвод. Иван Николаевич пошёл к ним на встречу. С передней подводы на ходу спрыгнул круглолицый мужичок. Подойдя к офицеру, определив в нём старшего, сказал:

— Мы пнёвские, я председатель колхоза, Степаненков. Слышали, как вас немец разбомбил… Вот, — он оглянулся на подъезжающие подводы, — решили вам помочь.

— Спасибо вам товарищ Степаненков, — пожимая руку председателю, с чувством поблагодарил офицер, — ваша помощь нам, очень нужна. У нас много ребятишек и раненых.

Всё пришло в движение. На подводы стали укладывать раненых, посадили детишек, положили громоздкие вещи.

*****

Солнце уже клонилось к закату, когда закончили со сборами и приготовлениями. Наконец вся скорбная процессия двинулась в путь. Люди шли по красивейшим местам, пахло летними травами, кругом было тихо и покойно. Глядя на это умиротворение природы, не верилось, что скоро волна горя и страданий накроет и эти места российской глубинки.

Маша шла рядом с кудрявым парнем. Он говорил ей, что всё ещё образуется, что немца остановят, и опять жизнь будет мирной и счастливой. Но она думала о Николае. Как было бы хорошо вот так идти с ним рядом, неспешно беседуя, просто гулять, наслаждаться природой, красотой этих нескошенных лугов и извилистых речек в обрамлении живописных берегов, слушать стрекотание цикад и отдающиеся эхом песни лягушек, над подёрнутыми дымкой прудами с кувшинками. Она сплела бы ему венок из ромашек, а он был бы в нём таким смешным и близким, родным и любимым.

Но плач детишек, потерявших родителей, вскрики и стоны раненых на ухабах, возвратили её в горькую действительность.

Кудрявого звали Андрей. Он рассказывал о себе. Маша молча слушала. Андрей говорил, что был в отпуске, который прервала война. Сейчас он возвращается на оборонное предприятие, на котором работал инженером, что он холост, но у него есть девушка, по профессии — археолог. Она находится в экспедиции, где‑то на юге Украины, и что он очень за нее переживает, ничего не зная о ее судьбе.

Маша слушала, и на ее глаза вдруг накатили слёзы, сердце сдавили нестерпимая боль и тоска. «Коленька, где ты, мой любимый, родной? Что с тобой? Жив ли? Господи! Только бы он был жив!»

Она молилась об этом. Она верила в то, что её любовь должна сохранить его. Маше так хотелось прижаться к его широкой груди, ощутить тепло и ласку его рук. Ей казалось, что ради этого она может пройти через любые испытания и невзгоды, вытерпеть всё, только бы он был жив, только бы настал этот радостный, светлый день их долгожданной встречи. Тогда она не расстанется с ним никогда!

******

Заканчивался июль. Николай уже мог ходить. Он смастерил себе трость и с каждым днём чувствовал себя всё увереннее. И в этом была немалая заслуга заботливого и неутомимого русского доктора. Пётр Фомич делал всё, чтобы облегчить страдания раненых. Варил какие‑то снадобья из трав, добился, чтобы раненых выпускали из барака подышать свежим воздухом, побыть на солнышке. Следил за гигиеной, насколько это было возможно в тех условиях. Заставлял раненых почаще мыться, стирать бельё, во всём помогать друг другу.

Немцы находились в эйфории от успехов на фронте и многое позволяли. Теперь уже выздоравливающие сами готовили еду на всех военнопленных. Полевую кухню обустроили под навесом, недалеко от барака. За месяц плена Николай и Пётр Фомич очень сблизились. В очередной раз, осматривая затягивающиеся раны старшины, доктор сказал:

— Николай Дмитриевич, вам необходимо усилить питание. Вам нужны силы. Люди вас уважают, прислушиваются к вам, вы им нужны. Я попрошу, чтобы вас назначили старшим по кухне. Вы будете чаще на воздухе, сможете чуть лучше питаться.

— Спасибо доктор. Мы все вам обязаны жизнью. Я никогда не забуду, что вы для нас сделали…

Пётр Фомич остановил старшину, положив свою ладонь на его плечо.

— Полноте, Николай Дмитриевич, я делаю только то, что должен делать, как человек, как врач. И буду это делать, пока дышу.

Он глядел своими грустными глазами прямо в глаза Николаю. Старшина потупился. Прогнав комок, подкативший к горлу, продолжил:

— Пётр Фомич, у меня опарыши завелись на ране в бедре. Я их палочкой счищаю, но они появляются снова…

— А вот этого, голубчик, делать не надо. Они объедают омертвевшую ткань, гнилостные участки, здоровую не трогают. По мере затягивания раны, пропадут сами собой. Вы лучше разрабатывайте руку. Функции ее восстанавливаются, и ей в этом нужно помочь. Не бойтесь, нагружайте ее, почаще массируйте, разгоняйте кровь в тканях. Главное больше двигаться, заставляйте мышцы работать.

Да, вот ещё что, за бараком есть заброшенный огородик, немцы им не пользуются, а я заприметил, что там и лучок есть, и щавель растёт, и земляника в траве. Всё это надо собирать и давать раненым и сами кушайте. Это витамины, а они вам сейчас очень нужны.

— Хорошо доктор, всё сделаем, спасибо вам, — только и смог ответить старшина, глядя с глубочайшим уважением на этого сухонького старичка с грустными глазами.

*****

И только группа ребят, состоявшая из семи человек, сплотившаяся вокруг Николая, твёрдо решила не покоряться судьбе, бороться, пока есть силы. Они решили не провоцировать немцев, терпеть и держаться вместе. И как только представится возможность — бежать! Бежать, чтобы мстить этим гадам за смерть товарищей.

Они мечтали скинуть ненавистного врага, сражаться, чтобы помочь своей Родине. Совесть человеческая, уязвлённая мужская честь воина, не давали покоя ни днём, ни ночью.

Заметив, что в последнее время немцы чуть притупили бдительность, стали менее осторожными, группа разработала несколько вариантов побега. Наиболее предпочтительным был захват машины, привозивший на кухню продукты. Во время разгрузки её охраняли всего два автоматчика. По их расслабленному виду можно было понять — они не особенно верят, что эти русские доходяги на что‑то способны. Это было очень рискованно, ведь до ворот надо было проехать метров шестьдесят. У фашистов было достаточно времени, чтобы изрешетить машину с пулемётных вышек. Но всё равно — это был шанс, только силёнок для его осуществления пока ещё было маловато.

*****

Дальнейшие события перечеркнули эти надежды. Раз в неделю немецкая врачебная комиссия осматривала пленных. Тех, кого они признавали здоровыми, куда‑то увозили под охраной автоматчиков. Первыми из группы старшины отправили Равиля и ещё двоих ребят. Силы группы резко ослабли. Других вводить было поздно, да и небезопасно.

За время плена многие смирились со своей судьбой и рисковать не хотели, каждый день наблюдая, как немцы расправляются с непокорными. Некоторые стали откровенными холопами и прихлебателями фашистов, пытаясь выторговать для себя послабления. Такие доносили на ближнего по поводу и без повода. Поэтому строжайшая конспирация не позволяла вводить в группу новых членов, чтобы не провалиться самим и не подвергнуть опасности расстрела других, в назидание за попытку побега.

Решили так: с помощью Петра Фомича — ведь ему можно было доверять — тянуть до последнего, с таким расчётом, чтобы немцы признали здоровыми всю четвёрку целиком и отправили их вместе. Николай, улучив момент, когда они были одни, попросил доктора им в этом помочь. Пётр Фомич понял, что старшина и его группа готовят побег.

— Вы уверены в тех людях, за которых просите?

— Пожалуйста, будьте осторожны… Я прожил долгую жизнь, и вот что я хочу вам сказать… Как бы вам не клялись в верности, каким бы надёжным и проверенным не был человек, находящийся рядом с вами, но в критический момент тот, кого вы считали самым близким другом, может оказаться вашим персональным Иудой… Помните об этом.

Придёт время, и Николай вспомнит эти слова старого доктора. А пока всё шло по намеченному плану. Правда, он удался только отчасти. Одного всё‑таки дотянуть не удалось, и его отправили на неделю раньше.

*****

В конце августа настал черёд и Николая с друзьями: сибиряка Фёдора Косых и Валентина Легенченко из Сталинградской области. Они тоже были пограничниками. Косых служил на соседней заставе, а Легенченко — связистом в комендатуре. Все трое хорошо знали друг друга по совместной службе. Тяжёлые условия плена ещё больше их сплотили и добавили прочности их дружбе. Поэтому доверие в этой небольшой группе и взаимопомощь были абсолютными.

И вот, однажды утром, их и ещё двоих пленных посадили в крытый грузовик и в сопровождении охраны привезли на железнодорожную станцию. Прилегающая территория была оцеплена эсэсовцами с собаками.

Старшину и его спутников провели мимо перрона и посадили между путями, где уже сидело около сотни таких же советских военнопленных в окружении эсэсовцев и рвущихся с поводков собак. Пограничники поняли, что их посадят в эшелон и повезут дальше. Решили: чтобы не произошло, держаться вместе и действовать по обстановке.

*****

Екатерина Александровна всё чаще с детьми ночевала в землянке. Дыхание фронта было уже совсем близко. Вокруг Ельни тысячи бойцов трудового фронта рыли противотанковые рвы. Среди них было много москвичей — совсем молодые ребята и девушки, женщины и пожилые люди. Работали день и ночь, до кровавых мозолей.

Деревенские помогали чем могли: делились продуктами, подвозили воду. Колхозы выделили лошадей, помогли с инвентарём. Эти люди были безоружны и беззащитны, им негде было укрыться, особенно от атак с воздуха. Страшно было представить, что будет, если случится налёт.

В один из дней, в самый разгар работ, на тысячи беззащитных людей в открытом поле налетела армада немецкой авиации. Это было циничное убийство. Без всякого противодействия, волна за волной, немецкие самолёты бомбили и расстреливали метавшихся по полям людей.

В течении сорока минут всё было кончено. Когда самолёты улетели, Катя вышла из землянки. Она увидела огромное зарево над Ельней. Город находился в пяти километрах от их деревни и после жесточайшей бомбёжки горел.

Катя не находила себе места. В конце концов решилась оставить детей на попечении шестнадцатилетней Лёли и сходить в Ельню, проведать своих родственников Рудаковых — живы ли? Может, нужна помощь?

У брата Ивана было четверо детей. Десятилетняя Шура и восьмилетняя Таня, отказались оставаться со старшей сестрой и увязались идти с матерью.

Выйдя за деревню на большак, они увидели страшную картину: на сколько хватало глаз, все поля были изрыты воронками и усеяны трупами людей, так густо, что порой приходилось выбирать, куда ступить. Дети онемели от увиденного и с ужасом смотрели по сторонам. Не понимая, как такое возможно, девочки теснее прижимались к матери.

Катя шла и думала: разве люди могли такое сотворить?! Ведь таких извергов нельзя назвать людьми — это настоящие звери… Нет, те кто это совершил, хуже зверей…

*****

Наконец, они дошли до окраины Ельни. Винзавод на берегу Десны был сильно разрушен и горел. В воздухе стоял стойкий запах спирта. Мост через Десну был тоже повреждён, но пройти по нему было можно.

За мостом, во втором переулке направо, стоял дом Рудаковых. Увиденное напоминало ей картины конца света. Всё горело. Вокруг сновали и метались люди, спасая своё имущество, пытаясь тушить бушевавший пожар.

Кругом лежали тела убитых людей и животных, дымились воронки от авиабомб. В запертых горящих сараях и хлевах визжали свиньи, бились и мычали коровы. Из-под прогоревших соломенных крыш курятников факелами разлетались куры, и камнем падали на землю. С треском обрушивались горящие крыши и стены домов.

Катя быстрым шагом, почти бегом, поспешила к дому брата. Свернув в переулок, она увидела сидящую у обочины прислонившуюся спиной к забору пожилую женщину с оторванными до колен ногами. Под ее изуродованными обрубками ног стоял тазик, наполненный кровью. Из-за плотного дыма пожарища, она никак не могла разглядеть, что стало с домом Ивана.

Они подошли ближе. Усадьбу брата трудно было узнать. Дом почти полностью сгорел. Вывороченные с корнем яблони, сломанные, как спички, берёзы валялись перед домом. Вся земля перепахана и вздыблена взрывами бомб.

Родни нигде не было: ни среди мёртвых, ни среди живых. Катя стала расспрашивать у суетящихся людей, не видел ли кто Ивана или кого из его семьи? Её не понимали, не отвечали, отмахивались. Знакомые женщины, узнавая её, рыдали в голос, припадая к груди. Она сама уже была на грани истерики.

Вдруг какой‑то мужчина в майке с маленькой девочкой на руках сказал ей:

— Идите на почту, там всех разбомбленных собирают.

Екатерина с детьми ринулась туда. Чудом уцелевшее кирпичное здание было заполнено людьми.

— Стойте здесь, никуда не уходите, ждите меня, — сказала она детям скороговоркой, оставив их у ступенек почты. Глаза её горели надеждой, и она быстро скрылась в дверном проёме.

Таня и Шура, прижавшись друг к другу, встали у жёлтой стены почты, дрожа от страха и не сводя глаз с двери, за которой скрылась их мать. Тут прямо у их ног поставили носилки с тяжелораненым мужчиной. У него были вырваны несколько рёбер и видны лёгкие. Он прерывисто дышал с каким‑то булькающим звуком, и его лёгкие раздувались, как меха.

Шура вскрикнула и в ужасе уткнулась в плечо Тани. Они тоненько заплакали.

— Ай, Катечка-а, Ванечке нашему правую ручку оторвало-о-о, — голосила, обливаясь слезами Татьяна, — Лизоньку ударило, она без сознания-я-я, кровь из ушек течёт.

Сыну было тринадцать лет, младшей четыре годика.

Катя беззвучно плакала, гладя золовку по голове.

— Ой, за что же это нам, Господи, за что-о-о? Ой, горе, ой, горе-е-е! — убивалась Татьяна, кидаясь, то к детям, то к Кате.

Катя утешала родственницу, как могла.

Ну, что ж теперь делать? Главное, живы, а дальше, Бог даст, всё образуется.

Татьяна понемногу стала успокаиваться.

— А где ж Иван, Лиза, Ванюшка? — спросила Катя.

— Их Иван повёз в больницу. Филька Гарасёв вёз на тачке свои вещи, а Иван их вывалил, положил детей и в больницу побёг, а нам милиционеры и дружина помогли кой-что собрать и сюда привели. Ой, что ж, я? — встрепенулась Татьяна, — а твои‑то как? Где они?

— Живы мы, все целы, — утирая платком слёзы, рассказывала Катя, — бомбёжку эту в землянке пересидели. Земля тряслась, очень страшно было. Немцы всех комсомольцев на рву побили. Глянула я, как Ельня горит, дюже запереживала за вас. Младших с Лёлькой оставила, а с Таней и Шурой вот пришла, они на улице ждут. Как в город зашла, так у меня всё обмерло, сколько людей побитых! Пока шла до вашего дома, всё молила Бога, только бы живы были.

— Чудом спаслись, Катечка, чудом… Когда началось, мы с Ванюшкой и Витей на огороде были, Иван во дворе столярничал, девчонки курей кормили, и тут гул с неба. Потом, как засвистело, завыло, да как начали бухать взрывы. Да так густо, часто, страх смертный. Иван нам крикнул, чтоб мы в Федотьихин погреб бежали, а сам за дочками в курятник. Мы на самое дно спустились, сидим — не живы, не мертвы. Крестимся, молитвы читаем, а кругом ад кромешный. Земля ходуном ходит.

Тут дверка отворилась, Иван с дочками прибёг. Пока мы с Иваном над Лизонькой хлопотали, Ванечка к двери прилип и через щели смотрел, что там делается. Потом как крикнет: «Папа, с дома крышу снесло и хлев горит!»

Иван побежал скотину отпирать, а я и глазом не успела моргнуть, как этот пострелёнок за ним выскочил, — и она опять заплакала, — там ему где‑то руку и оторвало.

*****

В это время с Катиными детьми на руках к ним подошёл Иван.

Иван поднял лицо, в глазах стояли слёзы…

— Наша Лизонька, дочушка наша… померла…

— А-а-а-а… — закричала Татьяна, раскачиваясь из стороны в сторону, хватаясь руками за волосы, как будто хотела их вырвать.

— Ой, Ваня, братик мой, как же это пережить… — побледневшая Катя опустилась на колени рядом с ним.

Иван посмотрел на сестру и, закусив нижнюю губу, беззвучно заплакал.

Прошло ещё часа два. Выяснилось, что город сильно пострадал. От бомбёжки многие остались без крова. Были большие жертвы среди жителей. До населения дошли слухи, что немец подошёл к Смоленску.

Раненых и пострадавших, в числе которых был и Иван Рудаков-младший, готовили к эвакуации в Спас-Деменск, туда же вслед за сыном отправлялись и Рудаковы.

Катя, попрощавшись с родными, поспешила домой в деревню. Для всех них — и взрослых, и детей — это было первым страшным потрясением начавшейся войны. Но они не знали и не предполагали, что главные испытания и ужас ждали их впереди.

*****

…Пленные уже несколько часов сидели под палящими лучами солнца. Сидели плотной кучей, и лишний раз пошевельнуться было трудно. От долгого сиденья затекали ноги, ломило спину. Еду и воду не давали. Немцы запрещали переговариваться. При малейшем неповиновении и за то, что им казалось подозрительным, били прикладами и сапогами.

Мимо пленных проходили составы с запада, гружённые техникой и немецкими солдатами. Настроение у фашистов, следующих на фронт, было отличное. Они что‑то орали, смеялись над русскими пленными, бросали в них огрызки яблок и другие объедки.

Старшину, наблюдавшего исподлобья за всем этим, давило чувство обиды и собственного бессилья. И опять он задавался вопросом, глядя на эту силу, которая нескончаемым потоком двигалась на восток.

«Как же это так? Как же мы проморгали, прошляпили всю эту фашистскую хреновину? Почему им так легко всё даётся? Кто в этом виноват? Неужели это правда, о чём шепчутся пленные — прёт немец от севера до юга, вглубь страны, как нож сквозь масло?»

Наконец показался пыхтящий паровоз и по переведённым стрелкам встал на ветку, у которой сидели пленные. Сбавляя ход, окутанный клубами пара, он медленно и неотвратимо приближался, стуча на стыках. Пленные, повернув головы, молча смотрели на этого чёрного, закопчённого железного монстра, тащившего за собой вереницу теплушек, с зарешёченными окнами.

Паровоз, приближаясь, рос в размерах. Николай смотрел на него, и он представлялся ему каким‑то живым существом, пышущим жарким дыханием, с надвигающимися на них огромными красными колёсами, шатунами, лоснящимися чёрными боками. Он видел в нём ещё один дьявольский знак поворота его судьбы — куда он их повезёт? Что их там ждёт?

С этими мыслями Николай, задрав голову, как заворожённый смотрел на проплывавшие мимо вагоны.

И вот состав дёрнулся, и плавно прокатившись несколько метров, остановился. Почти напротив старшины оказалось узкое окошко без стёкол. Чьи‑то грязные руки сжимали прутья решеток. Николай увидел измождённое, заросшее густой щетиной лицо, скорбную складку рта. Слева и справа от него кто‑то пытался оттеснить этого человека, выглядывая из тёмного сумрака вагона. Но его худые, мосластые пальцы крепко держались за решётку

Пленных повели с руками за головой в хвост состава, где были свободные вагоны. Приставили сходни к открытым теплушкам. Как скотину стали загонять людей в вагоны, подгоняя штыками и прикладами. Оступившихся и упавших нещадно били, заставляя их быстрее встать.

За пять минут погрузка была закончена. Двери теплушек с лязгом закрылись, и узники оказались в полумраке вонючего вагона. Солнечный свет проникал только через два узких оконца с решетками. Внутри стоял стойкий запах навоза. Пол был скользким от коровьих лепёшек. Было ясно, что совсем недавно в этих вагонах перевозили животных. Это никого не оскорбило и не удивило. Пленные давно поняли, что для фашистов они не люди, а вспомогательный рабочий материал. Они живы, пока приносят пользу. Если материал становится негодным и бесполезным, его уничтожают.

Послышался протяжный гудок паровоза и состав тронулся в путь. Николай, Фёдор и Валентин сели у стенки вагона, напротив маленького оконца.

— Как думаешь, Коль, куда повезут? — спросил Легенченко старшину.

Николай сидел задумчивый, и отвечать не спешил. За него это сделал Фёдор Косых.

— Да, чего тут думать, Валёк, в Европу, конечно. Будем где‑нибудь ишачить на немца от зари до зари, пока не передохнем. Вон нас сколько, чего им нас жалеть! — Он обвёл взглядом вагон. Нервно хмыкнул: — Либо выгрузят в каком‑нибудь карьере, да и разметелят всех из пулемётов, чтоб мороки меньше было…

— Рановато ты, Федя, помирать собрался, — вступил в разговор Николай, — хотели бы убить, давно бы убили уже. А раз ещё живы, стало быть, нужны мы им.

Под мерный стук колёс он бросил взгляд на оконце, через которое было видно, как быстро мелькают телеграфные столбы и верхушки деревьев.

— Только бы не очень далеко завезли, — с надеждой в голосе произнёс старшина и, придвинувшись плотнее к ребятам, уже шёпотом продолжил: — Я думаю так, по возможности нам надо постоянно находиться рядом, держать друг друга в поле зрения. Трое — это не один, трое — это уже сила. Может, повезёт… Будем ждать своего часа. Выйдет случай — уйдём, а нет — конец всё равно один… Ребята, обменявшись красноречивыми взглядами, молча кивнули, соглашаясь со старшиной. А поезд уносил их всё дальше и дальше на запад.