На огненной черте

Продолжение. Начало в прошлом номере.

Николай перевёл взгляд на правую ногу милиционера, обмотанную портянкой и грязными бинтами:

— А ну, покажи ногу… Василь! — крикнул старшина одному из ходячих четверых легкораненых, которых пригнали сюда из другого барака разносить еду и воду, выносить умерших. — Тащи бинты и вату… и водички захвати.

Боец с перебинтованной головой и шеей принёс кусок ваты, бинты и котелок с водой, встал на колени рядом с Равилем.

— Размотай ему ногу, посмотри, чего там? — сказал Николай.

Боец размотал бинты и портянку. Равиль напряжённо наблюдал за этой процедурой. Стопа была чёрной от грязи и крови, сильно распухла. Боец обмыл ногу водой, каждое его прикосновение было мучительным для Равиля. Морщась от боли, он сквозь зубы цедил — «шайтан!» и тихо постанывал. На его лбу выступила испарина.

Наконец Василь склонился над пяткой милиционера.

— Ну, чего там? — спросил Николай, вытягивая шею, стараясь рассмотреть рану.

— Гною много, сейчас оботру, — боец выдавил гной и вытер ватой, Равиль вскрикнул и закусил губу.

— О, брат, да тут жопка от пули из кости торчит!

Николай на минуту задумался, что‑то соображая.

— А ну‑ка, Равиль, ложись ко мне валетом, я на твою пятку погляжу.

Равиль робко запротестовал:

— Да ладно, Коль, не надо, пусть перевяжет и всё.

— Давай, давай! — легонько подтолкнув друга, сказал старшина тоном, не терпящим возражений.

Когда пятка Равиля оказалась на уровне лица Николая, он увидел та‑ кую картину: чуть пониже ахиллова сухожилия, в разнесённой опухолью пяточной кости, из гноящейся раны действительно был виден краешек автоматной пули. Николай приудобился, крепко взяв правой, здоровой рукой голеностоп Равиля.

— Ну, теперь терпи, Хан Мамай, — и он впился зубами в гнойную рану. Вгрызаясь в пятку Равиля, он сумел зубами зацепить пулю, и, резко дёрнув, вытащил её из раны.

— Тьфу, б**ха! — старшина сплюнул пулю и гной на пол. Прополоскал рот водой.

— Теперь порядок. Промой рану, залей йодом и можешь перевязать.

Василий ошалело смотрел на Николая.

— Ну, ты даёшь!

— Спасибо, Коля, — еле слышно произнёс Равиль, обессилено прикрыв глаза.

Николай откинулся спиной к стенке барака, расслабленно выдохнул.

— Надо выжить, ребята… Обязательно выжить, чтобы бить этих гадов. За всех наших, за Михалыча…

*****

Шла вторая неделя войны. Немец был уже в Белоруссии. Наши войска отступали. Фашисты массированно бомбили Смоленск. Страшное дыхание войны ощущалось совсем рядом. В Ельнинском районе объявили мобилизацию.

Дмитрия Матвеевича Ефименкова, так как ему уже исполнилось сорок восемь лет, в армию не призвали, но дали направление в трудовой батальон. Эти трудбатальоны должны были сооружать рубежи обороны на подступах к Смоленску.

Дмитрий Матвеевич встал, подпоясался ремешком, причесался, надел синий, выгоревший на солнце пиджак, снял с крюка картуз, подхватил вещмешок.

Подошёл к столу, сел, вещмешок поставил рядом, картуз положил сверху. Обвёл взглядом детей, положил на стол натруженные руки, сцепил в замок. Все напряженно молчали, пока мать семейства выставляла на стол нехитрую еду.

*****

Завтракали молча, под тихие причитания и всхлипывания Катерины. Допив чай, отец отставил кружку. Большие, коричневые от загара руки положил на колени. Кашлянув, со вздохом, произнёс:

— Ну, так… — ещё раз посмотрел на всех серьёзным, сосредоточенным взглядом.

— Катя, если дойдёт до вас, в хате не оставайтесь и не ночуйте. Сидите в землянке. Пусть там всегда будет краюха хлеба и ведро с водой. Хату нашу должно разобьют или сожгут.

Он помолчал, перевёл взгляд на детей.

— Держитесь вместе, помогайте друг дружке, слушайтесь мамку. Лёля, на тебе всё хозяйство. Берегите скотину, с ней проживёте. Присмотрите с матерью что‑нибудь из вещей — на чёрный день, может, обменяете на хлебушек. Если успеете выкопать картоху, сгуртуйте рядом с землянкой.

Он ещё раз медленным прощальным взглядом обвёл хату. Поднялся, повернувшись к образам, троекратно размашисто перекрестился с поясным поклоном. Повернулся к столу. Таким строгим и торжественным дети его ещё не видели. Перекрестив семью, глухо произнёс:

— Храни вас Господь!

Наклонился за мешком, взял картуз.

— Митя-а-а! — заголосила жена, упав ему на грудь.

— Ну, чего ты, Катюша? Будя, будя… Дасть Бог, будем живы, — он мягко гладил её по голове, — свидимся…

Но она не унималась. Дети сорвались со своих мест, бросились к отцу. Младшие обхватили ноги, старшие обняли батю, уткнулись лицами в линялый синий пиджак. Все плакали, дав волю своим чувствам. Дмитрий Матвеевич всех крепко обнял. На его глазах выступили слезы.

Но он скрепился. Прерывисто вздохнув, быстрым движением руки, пока никто не видит, смахнул слезы с глаз:

— Всё, надо идти…

Перецеловав всех и ещё раз напоследок жену, быстрым шагом вышел из хаты. Катя и вся ватага бросились за ним.

Они долго ещё стояли у калитки, плача и глядя вслед, удаляющемуся по пыльной дороге, самому родному на свете человеку. В эту страшную для них минуту, уходила в неведомую вдаль их последняя надежда и опора.

*****

Николай проснулся от яркого солнечного света. Утром ворота конюшни открывались и не закрывались до вечера. За ночь воздух в бараке становился тяжёлым и спёртым, и старшина с удовольствием втянул ноздрями утреннюю прохладу и свежесть, заполнявшую вместе с солнечным светом эту скорбную обитель.

Через открытые ворота был виден достаточно большой кусок двора, и Николай снова стал наблюдать за происходящим на улице. Привыкший анализировать всё увиденное, он подметил: раненые, как наши, так и немцы, за эти две недели почти пере‑ стали поступать, значит, фронт уже ушёл достаточно далеко.

Немецкие выздоравливающие всё чаще стали гулять во дворе. Любопытствующие подходили к бараку с русскими, заглядывали внутрь, курили, о чём‑то разговаривали с часовым. Слышались звуки губной гармошки, немцы играли на солнышке в карты, гоготали, настроение у них было хорошее. «Значит, наши дела на фронте плохи», — безрадостно отмечал про себя Николай.

Вот и сейчас приковыляли трое, встали в проёме: один на костылях, на голову выше остальных. У горбоносого, худосочного немца с перевязанной шеей в руках буханка хлеба. Фрицы отламывают от неё куски и бросают нашим, словно животным в зоопарке, и ржут, видя, как голодные, израненные люди бросаются к этим кускам и жадно поедают свою добычу. Это очень забавляет немцев, они весело кричат, улюлюкают. Насладившись зрелищем, довольные, закуривают.

Долговязый на костылях, оскалившись, кричит:

— Руски! Моску капут! Сталин капут! Руски фрау тах-тах, — он делает характерный неприличный жест. Все трое, вместе с часовым закатились весёлым смехом.

*****

Веселье оборвал и отогнал от барака уже знакомый доктор-толстяк. Он вошёл в конюшню, жестом пригласив за собой сутуловатого, изможденного человека в гражданской одежде. Это был пожилой мужчина, давно не бритый, заросший седой щетиной, и с такими же седыми, спутанными волосами на голове. В руках он держал потёртый кожаный саквояж.

Старшина сразу узнал этого человека. Это был главврач городской больницы — Пётр Фомич Кондрашов. Немного потоптавшись в нерешительности, он прошёл под общий гомон и призывы о помощи до середины барака. Осматриваясь по сторонам, видя весь ужас, представшей перед ним картины, остановился и взволнованно произнёс:

— Товарищи, я бы хотел осмотреть в первую очередь самых тяжёлых, тех, кому необходима экстренная помощь. Всех остальных я осмотрю позже. Кому необходима операция, немцы обещали мне предоставить возможность её провести.

Крики и гомон усилился. К док‑ тору заковыляли и потянулись несколько человек.

— Сохраняйте спокойствие, товарищи, — членораздельно, беря себя в руки, громко и твёрдо продолжил доктор. — Я теперь буду с вами, и для каждого сделаю всё, что в моих силах. И он устремился в правый сектор барака, откуда донеслось:

— Доктор, тут у младшего лейтенанта гангрена…

*****

В это время во двор въехала машина. Санитары с носилками извлекли из кузова сильно обгоревшего советского лётчика с петлицами майора. Он был без сознания в пожухлом от огня шеврете, с обожжённым лицом и свисающими с рук, лохмотьями кожи.

Лётчика внесли в барак и положили на свободное место. Те, кто мог ходить, сразу обступили его. Подошёл и Пётр Фомич. Склонился над ним, расстегнул куртку, срезал обгоревшую одежду, обнажив ожоги.

Пока доктор колдовал над ним — делал уколы, обмакивал бинты в какой‑то раствор, бинтовал руки и ноги, — майор в сознание так и не пришёл.

Все смотрели на лётчика с удивлением и уважением. Откуда он взялся? Значит, наша авиация всё‑таки действует?! И совсем рядом!

Каждый хотел хоть чем‑нибудь помочь этому светловолосому, кудрявому майору, с волевым, мужественным лицом и орденом Красного Знамени на груди. Тогда такие награды были ещё редкостью.

Кто‑то подавал бинты, другие помогали переворачивать его обмякшее тело, приподнимали руки и ноги, пока доктор перевязывал. Когда доктор закончил и военлёта положили поудобнее, подложив под его голову соломы, тот пришёл в себя. Тихо застонав, открыл глаза:

*****

На дворе был яркий солнечный день. Щебетали птицы. Окна в особняке, где размещался немецкий госпиталь, были открыты. Завершался утренний обход. Здесь всё было чисто, стерильно. Улыбчивые доктора, улыбающиеся больные. Играла бравурная немецкая музыка.

Медики подбадривали больных, ходячим советовали почаще бывать на солнышке. Царила атмосфера приподнятости и уверенности в близком конце войны. Дела на фронте шли как нельзя лучше. Немецкие армии наступали и уже подошли к Смоленску.

На койках лежали, сидели, писали письма, оживленно разговаривали, хоть и раненые, но победители. Им казалось, ещё немного, месяц — другой и русская армия будет окончательно разбита, и Россия так же покорно ляжет у их ног, как и страны Европы. Ничто и никто не сможет остановить их фюрера и доблестные армии Рейха.

Какие всё же примитивные эти русские: расхлябанные, несобранные, что они могут противопоставить чётко отлаженной и организованной военной машине великой Германии? Да, дни СССР — этого красного, дремучего монстра — сочтены.

Как раз это и обсуждали два офицера, расположившись в уютной беседке, увитой плющом. Первый, пехотный лейтенант Хорст Веллер — получивший ранение в первые дни войны. Второй, его приятель — штабной обер-лейтенант Юрген фон Рейнгофф, отправленный в тыл с поручением, и по дороге, заехавший навестить раненого друга. Сидя в теньке, обдуваемые лёгким ветерком, они расслабленно пили кофе и разговаривали.

*****

— Что говорят врачи, Хорст? Скоро ли заживут твои раны? — спросил холёный аристократ фон Рейнгофф.

— Говорят, что ничего серьёзного. Кости целы, правда меня изрядно посекло осколками, и я получил контузию, но основные артерии и нервы не задеты, и мой молодой организм быстро справится с этим недоразумением, — ответил светловолосый Веллер, и улыбнулся, обнажив ровные белые зубы.

— Да-а, — разглядывая приятеля, с потаённой завистью протянул обер-лейтенант, — сколько тебя знаю, ты всегда был везунчиком. Длинными, ухоженными пальцами он извлёк из кармана старинный серебряный портсигар, достал из него сигарету, положил изящную вещицу на стол. Прикурил, смачно затянулся и, запрокинув голову, выпустил вверх тонкую струйку дыма.

— Другим повезло меньше. Ты знаешь, что в той бронемашине трое погибли, а полковнику Краузе оторвало руку и вышибло глаз?

Хорст перестал улыбаться. Отвёл взгляд в сторону и произнёс, нахмурив брови:

— Да… мне говорили. Взрывом меня выбросило из машины, я потерял сознание, а когда очнулся и увидел горящую искорёженную груду металла, разбросанные колёса, сам поразился тому, что я остался жив.

*****

Юрген, до этого прикрывавший портсигар рукой, движением пальцев подвинул его ближе к другу.

— Боюсь, ты не поверишь, узнав историю появления у меня этой вещицы.

Хорст взял портсигар в руки, стал его разглядывать. На крышке красовался гордый профиль римского легионера с мечом, под ним готическим шрифтом выведено: «Victoria aut morte». На обороте, в вензельной рамке, надпись на немецком: «Ювелирная мастерская А. Киттлитз г. Кёнигсберг».

— Действительно, любопытно. Как он к тебе попал? Видно, что вещь старинная, да ещё из твоего родного города, но я раньше никогда его у тебя не видел.

Поэтому, подъезжая к перекрёстку, мы не обратили особого внимания на русский грузовик, стоявший на примыкающей дороге метрах в тридцати от нас. Он горел. В огне были его кузов и колёса. Неожиданно, когда мы подъехали ближе, он ринулся прямо на нас. Меня спасло то, что я успел открыть боковой люк, через который меня и выбросило.

— Да, взрыв был мощный. Мы увидели его за километр. Думаю, в кузове этого русского фанатика было не так много боеприпасов, иначе от вашего броневика вообще ничего бы не осталось. Когда мы подъехали, тебя и полковника уже увезли. Сгоревший русский водитель лежал метрах в десяти от места взрыва. Он ещё дымился… В районе его груди, в обгоревших лохмотьях, я и увидел этот самый портсигар.

Он легонько стукнул по нему пальцами.

— Когда я его извлёк и осмотрел, мне стало интересно, как он мог оказаться у русского солдата? Размышляя над этим, я подумал, что это как‑то связано с Первой мировой войной.

Юрген оживился, его глаза заблестели.

— Ведь, что интересно, Хорст! Мой отец и его родной брат Вилли воевали офицерами в Первую мировую. Отец погиб, а брат попал в плен и после революции сгинул где‑то в России. Когда они ушли на фронт, мне было три года и, конечно, я не помню, был ли у кого‑то из них такой портсигар. Но, дружище, вполне возможно, что он принадлежал кому‑то из них! Когда вернусь домой, непременно по‑ кажу его матери, такую вещь она бы точно запомнила.

*****

Он умолк, задумчиво глядя на портсигар.

— Да, это удивительная история! Хотелось бы, Юрген, чтобы твои надежды оправдались. И этот портсигар, оказавшийся у тебя таким невероятным случаем, стал бы вашей семейной реликвией.

Подавшись вперёд, Юрген открыл крышку, вынимая сигарету, улыбнулся:

— Да-а, тогда тебе чудесным образом достался этот портсигар, но провидение подарило мне в тот день более весомый подарок. Значит, небу было угодно, чтобы я остался жив и ещё что‑то натворил на этой грешной земле.

Оба коротко рассмеялись. Хорст закурил и сменил тему:

Но, что наш полк, далеко ли продвинулись?

— Всё идет хорошо, — Юрген тоже закурил. Заложив ногу на ногу, натянул острыми коленками галифе.

— Русские бегут. Паника полная. Примечательно то, что после наших стремительных ударов, они отступают целыми дивизиями. Но в то же время, горстки бойцов, попав в окружение, дерутся с каким‑то отчаянным упорством, нанося нам ощутимый урон. Ты знаешь, я воюю третий год, но нигде раньше, ни во Франции, ни в Польше не сталкивался с подобным безрассудством.

У нас хорошие, преданные фюреру солдаты. Мы накопили колоссальную военную мощь. Сейчас мы продвигаемся вперёд по сорок-семьдесят километров в сутки.

Хорст, пребывая в задумчивости, ничего не ответил. Возникла пауза. Юрген затянулся в последний раз и с силой вдавил окурок в пепельницу.

— Да, мы идём вперёд… Но мы несём такие потери, каких раньше не знали. Я скажу тебе так: если мы дадим хоть малейшую возможность очухаться этому неповоротливому, кровоточащему русскому медведю, то наши с тобой самые радужные надежды разобьются, как морская волна о гранитный утёс.

Он скинул ногу и, вставая, ударил ладонями по подлокотникам плетёного кресла.

— Так что, дорогой Хорст, возвращайся поскорее в строй. И мы вместе не дадим выползти этому раненому зверю из своей берлоги.

*****

Элегантным движением пригладил чуть растрепавшиеся на ветру волосы и надел фуражку. Хорст, с озабоченным видом тоже поднялся. Они крепко пожали друг другу руки и вместе вышли из беседки, чуть было не столкнувшись с проходившим мимо ефрейтором. Его забинтованная правая рука висела на перевязи у груди.

Солдат вытянулся в струнку, ударив каблуками, и проводил их подобострастным взглядом. Расслабившись, улыбаясь и щурясь на солнце, он с интересом стал оглядывать двор. Солдаты-санитары носили от колодца бидоны с водой, группки раненых сидели и лежали на траве, нежась под лучами летнего солнца, кто‑то брился и умывался под навесом у скотопоилки, несколько легкораненых немцев играли в карты.

Ефрейтор оглядел всю эту картину, насвистывая фривольную мелодию, и, наконец, упёрся взглядом в бывшую конюшню, в дальней части двора. У входа сидел часовой. Он снял каску и с наслаждением уплетал толстые оладушки, макая их в миску со сметаной.

Всем своим видом солдат как бы показывал: кого здесь охранять‑то? Эти полутрупы? Они и так скоро передохнут от грязи, вшей и голода.

Ефрейтор не спеша двинулся к бараку. Подойдя к часовому, минутудругую что‑то у него настойчиво выспрашивал. В конце концов, охранник, лениво махнул рукой с оладушкой в сторону открытых ворот, разрешая солдату войти. Тот с опасливым интересом вошёл в сумрак барака. Некоторое время постоял в нерешительности, но всё‑таки двинулся по проходу, с каким‑то злорадством в глазах разглядывая израненные тела пленных русских.

Дойдя до летчика, он остановился. Нагнулся, всматриваясь в неподвижно лежавшего навзничь, обгоревшего и всего перебинтованного офицера. Его внимание привлёк орден, который ярким пятном поблёскивал в луче солнечного света, идущего от узкого оконца.

Лётчик лежал с закрытыми глазами, и его обгоревшее лицо не подавало никаких признаков жизни. Фашист попытался открутить награду. Но одной левой рукой ему это было сделать трудно. Морщась от раздражения и неудобства, он встал на колени и, придавив орден к груди лётчика, стал медленно откручивать закрутку.

Вдруг майор разлепил обожжённые веки, его затуманенный взгляд упёрся в серую пилотку с серебристым орлом на потном лбу фашиста. Потом его взгляд стал опускаться ниже… Увлечённый своим занятием, сопящий ефрейтор не видел, как эти глаза наливаются таким беспредельным гневом и ненавистью, что казалось, от одного этого взгляда можно окаменеть.

Наконец, открутив орден, немец чуть приподнял лицо, и встретился с этим взглядом… В ту же секунду резким движением лётчик впился зубами в рыхлый нос фашиста. Резко отпрянув, немец заверещал, как свинья и, зажав рукой кровоточащую рану, с проклятьями бросился к выходу. Майор обессилено упал головой на солому. На выдохе выплюнул откусанный нос, и опять сомкнул веки.

*****

Всё случилось быстро и неожиданно, поэтому в бараке не сразу сообразили, что произошло. Влетевший часовой, передёрнул затвор автомата, бешено вращая глазами по сторонам. Выглядел он нелепо. Широко расставив ноги, без каски, с вздыбленным ёжиком рыжих волос и сметаной на губах, он водил стволом автомата из стороны в сторону, но в бараке всё было как обычно — раненые без движения лежали рядами.

Повисла гробовая тишина. Какое‑то время, ошарашено таращась, часовой соображал, что ему делать. Наконец он попятился назад и, выскочив из барака, поспешно закрыл ворота. Внутри возникло некоторое замешательство. Вдруг, кто‑то крикнул:

— Братцы, они скоро вернутся и пристрелят его!

— Надо спрятать майора, — привстал со своего места чернявый лейтенант с простреленной ногой. — Несите его сюда. Ну‑ка, хлопцы, отрывайте доски настила.

Лётчика положили на жмых, доски приспособили на место. Набросали соломы, сверху легли раненые, плотнее обычного.

— Только бы не застонал, — сказал кто‑то с надеждой в голосе.

Равиль вернулся к Николаю, опираясь на плечо другого раненого, который мог ходить. Равиль помогал отрывать доски и прятать лётчика, и теперь едва сдерживая учащённое дыхание, опустившись рядом со старшиной, возбуждённо заговорил:

— Какой молодец майор! — он восхищенно качал головой, — те-те-те-те… Ой, молодец! Как он его, а? Ты видел, Коля?!

— Видел… Жалко майора…

Тут до его слуха донеслись чьи‑то слова:

— На хрена нам это? Он всё одно не жилец. — Говорил тот самый мордастый сапёр, — а через него нас всех могут на тот свет отправить, немцы такого не простят.

Николай привстал на локте и, сжав скулы, процедил:

— Заткнись, падла! — И ещё громче и яростней добавил, обведя взглядом всех, кто был с ним рядом: — Если, кто хоть слово скажет, хоть пальцем пошевельнёт, подползу ночью и удавлю!

Поймав чей‑то взгляд на своей простреленной руке, решительно добавил:

— Зубами глотку перегрызу!

Продолжение в следующем номере.