Продолжение. Начало.
Фашисты не сразу сообразили, откуда ведётся огонь. С первыми убитыми в цепи немцев случилась какая-то оторопь и замешательство, они залегли и открыли беспорядочную стрельбу. Пули засвистели над головами пограничников, срезая ветви орешника и молодого березняка, защёлкали по земле, поднимая маленькие фонтанчики. Движение немцев приостановилось.
— Серёжа, бей наверняка, — попросил Николай, отсоединяя первый отстреленный диск и с досадой понимая, что жить им осталось недолго. Послышались зычные команды офицеров, огонь немцев стал плотнее и точнее. Головы не поднять.
— Меняем позицию: ты — вправо, я — влево, — крикнул старшина. Он схватил сумку с гранатами, скатился по склону оврага, быстро вскочил и, пригибаясь, пробежал несколько метров в сторону и опять выполз к кромке оврага. Немцы короткими перебежками и ползком приближались, беря пограничников в полукольцо. Николай занял позицию, осторожно огляделся, немец наседал со всех сторон.
«Всё, амба…» — мелькнуло в голове. Он в отчаянии оглянулся назад, где же наши? И через мгновение отчётливо понял всю абсурдность этой надежды. Ведь наши войска, чтобы не провоцировать и «не нервировать» немцев были отведены от границы. А ближайшие части находились не ближе полусотни километров от неё. Лаврентьев тоже уже поменял позицию, и опять открыл огонь из своей винтовки.
«Молодец Серёга!» — с этой мыслью старшина Ефименков, подсоединив последний диск, стал стрелять уже во все стороны, не давая себя окружить.
«Ничего, нас двое, мы ещё повоюем…» — думал он, яростно выцеливая мышиные мундиры и выпуская в них по два патрона. Вдруг, так ласкающие слух, выстрелы трёхлинейки прекратились.
«Ранен?.. Убит?..» — встревожился старшина.
Фашисты были совсем рядом, они уже что-то кричали на немецком и на ломаном русском:
— Рус, сдавайс!
— Хрена, вам… — Николай одну за другой бросил две гранаты в сторону голосов и, полоснув длинной очередью, помчался по склону оврага к позиции Лаврентьева. Сергей лежал ничком у кромки оврага, поджав одно колено к животу, сгорбившись и уткнувшись лицом в землю, как будто он её грыз.
— Се-рё-га-а… — простонал Николай, увидев, как по пыльному стриженому ёжику волос сержанта, стекали ручейки тёмной, густеющей крови. Ком подкатил к горлу, он простонал:
— Какого парня загубили, твари, — утерев накатившие слёзы, нажал на курок. Автомат коротко огрызнулся и смолк: кончились патроны. В ту же секунду что-то ударило в предплечье и обожгло левое плечо. Он отшвырнул автомат, и увидел прямо перед собой здоровенного рябого немца. Фашист без каски шёл на него с винтовкой наперевес.
Старшине бросились в глаза его слипшиеся на лбу, пепельные волосы, перекошенная злобная рожа. Он рычал, как зверь, вперив бешеный взгляд в Николая. Внутри у старшины что-то взорвалось, волна вселенской ненависти накрыла его. Не чувствуя боли, в яростном порыве он поднял с земли винтовку Лаврентьева, выставив штык навстречу немцу.
— Уу-у, сука, твою мать!!! — процедил сквозь зубы Николай.
Бой на заставе
Ваня Храмов, что есть мочи, бежал на заставу. Он не замечал хлещущих по лицу веток, выбирал самый короткий путь, перепрыгивал через ручьи и канавы, продирался сквозь заросли кустарника и плотно стоящие ели. Пограничник был на полпути к цели, когда услышал выстрелы. Они доносились отовсюду, дробно били пулемёты, бухали разрывы мин и снарядов, стрекотали автоматы, сухо щёлкали винтовки. Он уже порядком устал, ноги отяжелели, хотелось перейти на шаг, но он заставлял себя бежать, мысленно подгоняя: «Давай, Ваня, давай!»
Когда до заставы оставалось метров пятьсот, он увидел своих: ребята из пограннаряда возвращались со стыка, и совсем неподалёку отсюда попали под миномётный обстрел. Вася Круглов был ранен в ногу, а Петра Клименко не задело, только, наверное, контузило, он плохо слышал, и у него сильно дрожали руки.
Двигались они очень медленно, нога у Василия была наскоро перевязана, бинты пропитались кровью, он шёл, опираясь на свою винтовку и плечо Петра. Каждый шаг ему давался с трудом, это было видно по его мёртвенно-бледному лицу с застывшей гримасой страдания и тихим стонам, которые он издавал, переставляя искалеченную ногу.
Храмов немного отдышался, взял у Клименко флягу, сделал несколько глотков, полил воду на разгоряченную голову и лицо. Пахло дымом и гарью, в воздухе висела копоть.
— Застава горит, — догадался Иван, и, возвращая флягу Клименко, прокричал:
— Бери его винтовку.
Пётр понимающе закивал головой, взял оружие товарища.
— Ну-ка, Василёк, аккуратненько, — сказал он, подсаживаясь под Круглова и подставляя тому свою широкую спину. Круглов, разлепив закусанные и спёкшиеся губы, еле слышно произнёс:
— Не надо, я сам.
— Да ладно тебе, — как можно веселее ответил Иван.
Он подхватил Василия, привстал и засеменил в сторону заставы. Слегка пошатываясь, так же трусцой за ним двинулся и Клименко.
*****
Подходя к заставе, они увидели страшную картину. Здание горело как факел. Дозорная вышка лежала на боку, опрокинутая взрывом и уже догорала. Кругом зияли воронки, валялось какое-то искромсанное тряпьё, пробитые осколками алюминиевые миски — видно, снаряд попал в кухню, и их разметало по всей округе.
Стонали раненые и обожжённые бойцы, ржали и метались среди огня обезумевшие и искалеченные осколками лошади. Всё вокруг горело, трещало, дымилось… Посреди этого ада стоял в обгорелой гимнастёрке, без ремня, весь чёрный от копоти, с наганом в руке, начальник заставы. Он зычным голосом отдавал распоряжения и команды:
— Занять линию обороны! Раненых в тыл! Боеприпасы к блиндажам и дзотам!
В разных направлениях сновали полураздетые пограничники, кто-то перетаскивал ящики с патронами, другие перевязывали и на самодельных носилках несли раненых в тыл заставы. Это была суета пришибленных внезапностью людей, но паники не наблюдалось. Все постепенно приходили в себя, каждый понимал, что ему нужно делать, и как действовать.
Иван передал раненого санитарам, доложил Ковалёву о том, что они видели и слышали в «секрете».
— Знаю! — коротко и зло оборвал капитан, не глядя на него, и ища кого-то глазами.
Наконец увидев, прокричал:
— «Дегтярёвы» на фланги, на фланги ставить!
Переведя взгляд на Ивана, взял его за плечо.
— Центральный дзот, слава богу, цел, — осипшим голосом начал он, — давай к Никитину вторым номером, быстро!
— Есть! — ответил Ваня, повернулся и растеряно посмотрел туда, где находился центральный дзот. Как всё изменилось! Поломанные, обгорелые и дымящиеся деревья, кучи веток, развороченная воронками земля, с торчащими из неё какими-то досками и переломанными, разлохмаченными брёвнами.
Спрыгнув в окоп, где уже размещались пограничники, он стал пробираться по ходу сообщения к дзоту. С трудом добравшись до входа, он заглянул внутрь и увидел, что у амбразуры в одних галифе, босиком и с голым торсом, по-хозяйски точными движениями готовил к бою пулемёт «Максим» сержант Никитин. Ваня протиснулся в дзот.
— Я к тебе вторым номером, командир приказал.
— Это хорошо, — отозвался Никитин, продолжая что-то подкручивать и, прищурив глаз, глядя в прорезь прицела, — а то Трифона, вишь, ранило, а без второго номера это непорядок. Давай, готовь коробки, выпускай ленты.
Никитин был абсолютно спокоен. Ивану же всё происходящее казалось каким-то страшным сном. Что теперь с ними будет? Он вспомнил обожжённые, без ресниц красные глаза начальника заставы, его руку, по-братски сжимавшую Ванино плечо. Всё в его облике говорило: теперь на нас вся надежда, не пропустить, задержать врага, драться до самой последней возможности. Иван что-то хотел спросить у Никитина, но тот весь как-то подобрался, прильнул к пулемёту и произнёс:
— Ага, вот и гости дорогие… А кто вас сюда звал?
И его «Максим» застучал, задробил, выплёвывая свинец в сторону наступавших фашистов. Пограничники дружно поддержали огнём из соседних окопов и укреплений. Иван, придерживая ленту, впервые увидел врага так близко. Немцы не ожидали такого ожесточённого отпора, шли нагло и уверенно. Им, наверное, казалось, что после такого внезапного и мощного артналёта на заставе не должно остаться в живых никого. Тем более, что они прекрасно знали, сколько могло находиться здесь пограничников, человек тридцать-сорок, не больше.
Но они не могли знать, что предусмотрительный Ковалёв, как только сошёл снег, стал готовить со своими бойцами укрытия — блиндажи, дзоты, окопы в полный рост.
С первыми разрывами вблизи заставы пограничники, похватав оружие, бросились в блиндажи и окопы, это и спасло многим жизнь. Иван, как только пришёл на заставу, отметил — почти никто не успел одеться, но оружие с боекомплектом было у каждого. Ковалёвская выучка. Вот и сейчас, наблюдая, как пятится враг, оставляя трупы и раненых, с ободряющей радостью подумал:
«Здорово бьют ребята! Прицельно! Недаром Ковалёв на огневую упирал. Повезло нам с командиром!»
Неожиданно Никитин перестал стрелять.
— Ты чего? — недоумённо, почти с обидой, спросил Иван.
— А куда стрелять-то, вишь фашист драпанул — всё так же спокойно ответил Никитин, — а патроны зря жечь ни к чему… У меня рубеж пристрелян.
Он оторвал взгляд от пулемётной прорези. Посмотрел на Ивана, утёр пот со лба.
— Курить есть?
Иван кивнул, вспомнив, что так и не покурил. Они закурили.
— Сейчас перегруппируются… Опять попрут… Обходить будут.
Никитин глубоко затянулся, продолжая через амбразуру наблюдать за короткими перебежками вражеских солдат.
— Спасибо ребятам из секретов и нарядов, чуток подзадержали их. Мы хоть в себя прийти успели от этой долбёжки, — он вдруг внимательно посмотрел на Ивана.
— Ты ж вроде с Колькой Ефименковым в секрете был?
— Угу, — выпуская дым, ответил Иван, — он меня на заставу доложить отправил, когда фашисты из леса вышли.
Никитин, бросив окурок, опять прильнул к пулемёту, усмехнувшись, взглянул на Ивана:
— Дурачок, это он так тебе жизнь спасал, чего там докладывать-то, когда нас накрыло и так всё ясно стало, — он глубоко вздохнул:
— Их самих-то уже нету, поди… — глубокая складка легла между его широких бровей. Но мимолетная грусть тут же улетучилась, глаза сержанта оживились.
— Ага, быстро ж вы оклемались, — Никитин взялся за ручки пулемёта. — Следи за лентой, Ваня, сейчас жарко будет.
На этот раз немцы начали обрабатывать позиции пограничников пулемётным и миномётным огнём. Пехота, используя короткие перебежки, накапливалась в ложбинах, прячась за кустами, подкрадывалась к заставе с разных сторон.
И началось… Противно действуя на нутро, выли мины, земля сотрясалась от разрывов, били крупнокалиберные немецкие пулемёты, хлопали наши трёхлинейки. Одна из мин попала в задний угол дзота. Ухнуло так, что Ивана подбросило вверх, а когда он шмякнулся обратно, на него как будто высыпали целую тачку земли.
Сквозь дым он увидел, что от взрыва обвалился край стены и скат брёвен в правом углу. Никитин, не замечая всего этого, продолжал яростно хлестать огнём врага, Иван только успевал подавать очередную ленту. Так же, как в первый раз, внезапно всё стихло. Только изредка били трёхлинейки пограничников, да где-то на левом фланге короткими очередями огрызался немецкий пулемёт. Иван перевёл дух, осмотрелся.
В дзоте стало светлее. В правом верхнем углу в перекрытии зияла дыра, через неё виден был кусок безмятежно-равнодушного голубого неба. Пространства в дзоте из-за обрушившихся брёвен и земли стало меньше. По блестящей от пота и сажи голой руке Никитина текла кровь, она струилась к локтю и крупными набухающими каплями капала на оставленный Ванькин кисет.
— Паша, ты же ранен!
— Да ладно, обойдётся, — еле слышно произнёс Никитин.
Он сидел в задумчивой позе, положив на затыльник пулемёта кисть раненой руки, упершись в неё подбородком. Глядя на его спокойное, непроницаемое лицо, нельзя было понять, о чём он сейчас может думать. Иван с удивлением и восхищением смотрел на этого человека. Из оцепенения его вывел голос Ковалёва.
— Храмов, давай на левый фланг, ты из РПД помнится, хорошо стреляешь, ребяткам подсобить надо, пулемётчика там убило.
— Угу, понял, товарищ капитан, — не по уставу, машинально ответил Храмов, ещё не освободившись от своих мыслей. Ему не хотелось оставлять Никитина одного. С тоской посмотрев на единственную оставшуюся коробку с лентой, Иван поставил её к пулемету. Сбросил пустые коробки на землю, густо усыпанную гильзами. Выправил ленту, тихо сказал:
— Ну, я пошёл…
Никитин всё так же, не меняя позы, сидел у пулемёта.
— Зря не высовывайся, бей короткими… — сказал Павел не оборачиваясь.
Иван взял винтовку, поднял подсумок, продолжая неотрывно смотреть на мускулистую голую спину Никитина. Только сейчас он заметил чуть ниже лопатки, под левой подмышкой вывороченный кусок мяса и бурые от крови галифе Никитина. Видно, это осколки мины задели Пашу, а он ни звука не проронил.
«Ну, силён!» — опять с восхищением подумал Иван. Он ещё постоял какое-то время в нерешительности, жалея, что ему придётся уйти отсюда и оставить его одного.
— Ну чего стоишь, топай давай… — обернувшись вполоборота, бросил Никитин.
— Всё… Пошёл. — С непроизвольным поклоном, как бы извиняясь, выдохнул Иван. Ему действительно хотелось поклониться этому человеку. В его горле встал ком, к глазам подступили слёзы, но стиснув зубы, он справился с собой.
Выбравшись наружу, сориентировался и пополз в низину, на левый фланг обороны. Он преодолел всего несколько метров, когда снова началась яростная стрельба. Немцы пошли в очередную атаку. Иван полз под градом пуль, они свистели прямо над головой, щёлкали, ударяясь в деревья, поднимали фонтанчики земли слева и справа от него. Попутно он определил, что они летят с разных сторон.
*****
Немцы брали горстку упрямых пограничников в клещи. Они были где-то совсем рядом, уже отчётливо слышались, будоражащие нервы голоса, всё сильнее и явственней перекрывая наши выстрелы, слышался стрекот их автоматов.
— Занять круговую оборону, гранаты к бою! — услышал Иван справа от себя надрывный голос Ковалёва.
Терпения передвигаться ползком больше не было. Приказ начальника заставы подстегнул Ивана, он оттолкнулся руками, вскочил, и понёсся, петляя и пригибаясь, к спасительному окопу. Влетев в него рыбкой, на четвереньках пополз к пограничнику, который сидел на дне окопа и вставлял запалы в гранаты.
— Где пулемёт? — выпалил запыхавшийся Храмов. Пограничник, не отрываясь от своего занятия, жестом показал себе за спину. Иван метнулся в указанном направлении.
Из «Дегтярёва» лупил раненый боец в белой исподней рубахе и в зелёной пограничной фуражке. Его левая рука, наспех замотанная окровавленными бинтами, висела как плеть. Он прилип к пулемёту правой стороной тела и стрелял одной рукой, фуражка на его голове подрагивала в такт выстрелам.
— Ну-ка, посторонись, браток, — перехватывая приклад пулемёта, мягко сказал Иван. Боец устало отвалился и, взяв гранату, куда-то пополз. Иван сразу заметил в кустах, метрах в пятидесяти нескольких немцев и дал по ним очередь. Теперь и он дорвался.
Уперевшись всем телом в сошки, чтобы пулемёт не прыгал, он выцеливал малейшее шевеление, ловил огоньки выстрелов и моментально посылал туда очередь. Не прекращая стрелять, он скосил взгляд в сторону, где лежали диски. Лихорадочно ощупал их левой рукой, почти все были пустыми. Огонь пограничников стал заметно ослабевать, а немцы подобрались уже очень близко, они залегли на расстоянии броска гранаты.
На правом фланге загрохотали взрывы, когда они стихли, послышались дикие вопли на немецком, яростный трёхэтажный русский мат, скрежет и удары металла о металл — погранцы пошли на фашистов в рукопашную. Через какое-то время в окоп к Ивану спрыгнули несколько пограничников во главе с командиром. Михалыч привалился к нему слева. Храмов, продолжая стрелять, почувствовал щекой его горячее дыхание.
— Держись, Ванюша!
Голос Ковалёва совсем осип. Иван коротко взглянул на него — чёрное лицо начальника заставы распухло, тёмные волнистые волосы то ли поседели, то ли их засыпало пеплом, но стали они какими-то пегими. Только в глазах была всё та же твёрдая решимость.
Сказав это, он тут же отпрянул, Иван услышал и почувствовал спиной, как командир с группой пограничников стал отстреливаться от наседавших с тыла фашистов. Этот окоп стал их последним рубежом. Ещё пару минут они упорно сопротивлялись в полном окружении.
*****
Кончились патроны, Иван отшвырнул отстрелянный диск. Огонь стал ещё плотнее. Казалось, что пули впиваются в каждый сантиметр по обе стороны бруствера.
Иван сел на дно окопа, прижавшись к стенке, втянув голову в плечи, подсоединил последний диск к пулемёту, в голове звучала фраза командира: «Биться до самой последней возможности!» Она сверлила его мозг многократно повторяясь: — «до самой последней… последней возможности…» Он секунду помедлил, собираясь с духом, чтобы вновь встать под этот ливень из пуль.
Какой-то дикий инстинкт самосохранения разрастался внутри него, противясь этому решению. Но это длилось всего несколько секунд. В безмятежные годы детства и юности, живя в уральской глубинке, он не замечал, как текли секунды, минуты, часы. Сейчас же время просто стремительно кончалось, его время…
Повар заставы Костя Подшивалов вёл бой слева от ячейки Ивана. Стреляя уже из немецкого автомата во все стороны, в изодранной гимнастёрке, что-то крича, он вдруг как будто поперхнулся, дёрнулся всем телом на подломившихся ногах и навзничь упал окровавленной головой к сапогам Ивана. Храмов тут же пружинисто вскочил, сразу открыв огонь веером с рук…
— Ой, б*я! — из глаз посыпались искры, как будто кто-то с размаху воткнул ему в правый бок кусок раскалённого железа. Согнувшись от жуткой боли, он уткнулся лицом в бруствер. С протяжным стоном, сжал в кулак жменю тёплой окопной земли. В голове, перекрывая шум боя, тонко и противно застучали молоточки. Перед глазами на бешеной скорости, словно кадры киноплёнки, промелькнула вся его короткая жизнь.
Лето. Ржаное поле, он, совсем ещё маленький, потерялся и плачет… Улыбающийся отец подбрасывает его в небо, а потом сажает себе на плечи, и они оба весело смеются… Вот он постарше, вся семья сидит за столом, мама достаёт из печки чугунок наваристых щей, отец режет, прижав к груди душистый, свежеиспечённый каравай хлеба…
Зимняя ночь. Мороз. Его, всего закутанного, везут куда-то на деревянных санках, он смотрит в лунное небо, усыпанное яркими звёздами…
Подростком катается с братом на коньках, проваливается в полынью, старший брат с ребятами его спасают… Уже юношей, прячась от дождя под раскидистой берёзой, первый раз целуется с Дашей… Снова родной дом, тикают ходики на стене, в открытое оконце бьёт яркий солнечный свет, мама прядёт пряжу, тиха и спокойна, он только что проснулся, она нежно смотрит на него, ласково улыбается…
В уши снова врывается грохот боя. Немцы стали забрасывать гранатами окоп пограничников. Иван, видя образ улыбающейся матери перед глазами, тихо шепчет: «Мама-а… мамочка моя!..» — слеза стекает по его щеке, он стискивает зубы, собрав последние силы, поднимает пулемёт.
— Всё, хана… — шагнув на стопку пустых патронных ящиков, он встаёт в полный рост над окопом и выпускает свою последнюю очередь в бегущих на него врагов.
Немец сдавленно выдохнул, и Николай явственно почувствовал запах его потного тела и свежего перегара. В следующую секунду старшина, сделав шаг назад вниз по склону, перекинул навалившегося на штык фашиста через плечо, как сноп соломы. Прежде чем проткнуть фашиста, старшина умелым приёмом штыкового боя отбил его атаку. Но штык немца пошёл вниз и всё же вонзился в бедро пограничника, пробив его насквозь.
Нестерпимая боль пронизала всё тело, старшина выдернул из ноги винтовку фашиста. От болевого шока сознание помутилось. Как сквозь сон, он услышал приближающийся топот множества сапог.
Он очнулся от мощного удара по рёбрам, перевернувшего его на спину. Старшину били, сопя и ругаясь, несколько фашистов. Всё тело ужасно ныло и уже вяло реагировало на новые болевые ощущения. Николай находился в полузабытьи. Вдруг прозвучал резкий окрик, и удары прекратились. Последовала новая властная команда и чьи-то сильные руки, схватив его за отвороты гимнастёрки, посадили на землю.
Старшину тошнило, от слабости его качало из стороны в сторону. Опёршись на здоровую правую руку, он поднял голову и, отхаркиваясь кровью, сквозь щёлки заплывших от ударов глаз, осмотрелся. Вокруг него стояли с озверевшими лицами несколько немецких солдат. Один из них что-то возбуждённо говорил длинному худому офицеру.
Офицер, слушая, внимательно рассматривал Николая. Выслушав доклад, фашист бросил несколько отрывистых фраз. Старшину обыскали, достали из карманов документы, сняли ремень и поволокли из оврага наверх. Протащив несколько метров, бросили, ещё раз саданув по почкам сапогом.
Отяжелевшая голова гудела, всё тело превратилось в одну большую ноющую боль. Николая охватило какое-то безразличие и равнодушие ко всему происходящему. Он сидел, озираясь с отсутствующим видом, осторожно ощупывая простреленную руку. Из раны на бедре струилась, заливая примятую траву, горячая тёмная кровь.
Проходившие мимо немцы с интересом разглядывали его. Один из них, рыхлый фашист, приостановился и слегка присев, стал что-то быстро говорить Николаю, весело улыбаясь и делая какие-то знаки руками. Те, кто были рядом, дружно загоготали.
Солдаты, которые его били, вытащили труп заколотого немца, положили в нескольких шагах от Николая. Закурив в сторонке, стали что-то обсуждать. От этой группы отделился плотный, кривоногий фриц и, сутулясь, попыхивая цигаркой, пошёл к тому месту, где был пограничный секрет.
«Чего ему там понадобилось?» — с тихой злобой подумал Николай.
пробившихся из окружения.
Немец присел на корточки под кустом орешника, положил автомат на землю и стал рассматривать предметы, оставленные пограничниками.
Тем временем санитары собирали в поле раненых и убитых немцев и стаскивали их в два разных места. Убитых складывали на небольшом лысом взгорке, помеченным белым флажком на высоком древке, а раненых оставляли в теньке корявой раскидистой сосны.
Наблюдая за этими действиями, старшина мысленно удовлетворённо отметил: «А всё же порядком мы их с Серёгой наложили».
Сзади и слева от Николая послышался шум моторов. Старшина медленно повернул голову. Со стороны старой дороги, пересекая поле, мчался бронетранспортёр, а за ним какая-то машина на колёсно-гусеничном ходу. Неожиданно совсем рядом грохнул взрыв, тугая ударная волна качнула Николая, заставив припасть к земле. Курившие рядом немцы присели, пригнулись, кто-то упал в траву.
Когда Николай приподнял голову, увидел над кустом орешника облако сизого дыма, кружившиеся в воздухе сорванные с веток листья. А на этих ветках висящие окровавленные лохмотья и кишки любопытного немца. Николай чуть улыбнулся разбитыми губами, догадавшись, что немец стал изучать советскую гранату, стоявшую на боевом взводе, и получил своё…
«Любопытной Варваре на базаре нос оторвали», — вспомнилась поговорка из детства, которую частенько говаривала мать.
*****
Немцы поднялись, закрутили головами, и, осознав, что произошло, побежали к кусту орешника. Двое, что упали в траву, глянув, куда побежали солдаты, с выпученными глазами бросились к Николаю.
Первым подскочил верзила с длинной лошадиной мордой, в сдвинутой на затылок пилотке. Он с размаху, скривясь всей рожей, ударил в грудь старшины носком кованого сапога. Удар опрокинул Николая и перевернул на живот, — поджимая ноги и прижав локти к ребрам, он прикрыл голову руками…
— Русишь швайн! — с остервенением молотили его немцы, пиная как футбольный мяч. Уворачиваться сил не было, после очередного старшого удара Николая отбросило в сторону, он несколько раз перекатился и уткнулся лицом во что-то дымящееся и пахнущее палёным, это была пилотка любознательного фрица. При виде её, Николая охватила какая-то яростная весёлость:
— Бейте, бейте, суки фашистские… А всё-таки есть Бог на свете! Хрен у вас чего получится! Даст Бог, выживем и ещё повоюем… Ох, я на вас, гады, тогда отыграюсь!
Подъехал бронетранспортёр, из кабины вылез рыжий долговязый фельдфебель, с белёсыми короткими ресницами. Он что-то сказал запыхавшимся мучителям старшины, и они нехотя, тяжело дыша, всё ещё с ненавистью озираясь на русского пограничника, побрели к сосне, под которой лежали, сидели, стонали немецкие раненые, а над ними суетились санитары.
Приподнимаясь, Николай посмотрел на долговязого немца с белой повязкой и красным крестом на рукаве, он что-то кричал и показывал рукой в сторону корявой сосны водителю грузовика с закрытым тентом.
Очень больно было дышать. «Рёбра и рука, наверное, сломаны» — осмотрев неестественно искривленную левую руку и поудобнее её пристраивая, подумал Николай. Он глянул на долговязого фрица. «Да-а… Если бы ты чуть позже подъехал, до смерти забили бы», — мелькнула мысль. На какое-то время все как бы забыли про старшину.
Те, что с самого начала оставались с Николаем, собрали оружие пограничников, обшарили Серёжу, забрали документы, а труп спихнули вниз по склону оврага в маленькое болотце. То, что осталось от подорвавшегося немца, положили на плащ-палатку пограничников и потащили к машине, в которую грузили трупы. Настала очередь и заколотого немца.
Двое из похоронной команды положили его на носилки и с большой натугой понесли к урчащему мотором грузовику, хлопая широкими голенищами сапог.
Посмотрев на провисшие носилки и согбенные спины несущих, Николай с удивлением подумал: «Как же я смог такого кабана уделать?» От этих мыслей его отвлек голос фельдфебеля, который подозвал солдата с большой санитарной сумкой, что-то ему сказал и кивком головы показал в сторону Николая.
Санитар с брезгливой гримасой склонился над окровавленным и грязным старшиной, сделал ему укол и начал перевязывать раны. Николай, стараясь не смотреть на копошащегося немца, с тоской глядел в сторону заставы. Над лесом поднималось зарево пожара, глухо гремели разрывы, лесным эхом отзывались звуки ожесточенного боя.
«По всему видать там идет настоящая рубка. Эх, ребята, кисловато вам сейчас приходится!» В голове после укола просветлело. «Добежал ли Ваня? Может, удастся кому-нибудь спастись?»
Он поднял глаза в голубое безоблачное небо. «Где же наша авиация, мать их?! Люди с трёхлинейками-пукалками жизни кладут против такой оравы, а они…»
Николай скрипнул зубами. Немец вопросительно посмотрел на него. Этот взгляд вернул старшину к действительности. «Что ж теперь, плен? Если б хотели — добили бы, а тут перевязывают… Вот, б**ха!..»
Плен
Погрузка раненых заканчивалась. Николая последним бесцеремонно подхватили и потащили к бронетранспортёру. Он был битком набит ранеными: одни сидели на лавках, в глубине, в полумраке на носилках лежали тяжелые.
Старшину бросили на грязный, залитый кровью, ребристый пол головой к заднему борту без дверцы. Фельдфебель, привстав на подножку, внимательно посмотрел внутрь из кабины через открытый проем.
Что-то сказал водителю и БТР поехал. Каждая кочка и ухаб отдавались в салоне стонами и вскриками.
Легкораненые фашисты, не отошедшие еще от возбуждения боя, гортанно переговаривались, нервно курили и, косясь на лежавшего у них в ногах Николая, разгоряченно замахивались на него, гневно шипели и сыпали проклятья. Это было понятно и без знания языка.
Николай, лежа на этом холодном, липком от крови полу, чувствовал себя израненным, искусанным псом, находящимся в окружении злобных, потрепанных схваткой волков. Их он много видел, живя в деревне. Они были такими же серыми, одинаково злыми, эти гитлеровские солдаты.
Напротив него справа сидел фашист с забинтованной головой и лицом. В районе правого глаза и уха багровели на бинтах яркие пятна крови. Только левый глаз немца сверлил Николая ненавистью и злобой. Правая рука его, также перебинтованная, беспомощно висела на перевязи.
— Шайзе! — не размыкая забинтованных челюстей, просипел немец и протянул левую руку к горлу Николая. Здоровой правой рукой Николай перехватил руку фашиста и сжал железной крестьянской хваткой.
— Убери клешню, сволочь! — сквозь зубы яростно и твердо процедил старшина. — Я тебе сейчас сам глотку перегрызу! — Он вонзил во врага ТАКОЙ взгляд из-под набрякших и кровоточащих бровей, что немец отпрянул, с трудом выдернув руку. Фриц откинулся к стенке бронемашины и со стоном, полным бессилия и отчаяния прикрыл единственный глаз.
Под монотонный гул двигателя и покачивания машины на ухабах старшина продолжал наблюдать за фашистом. Мысленно прикидывал: если этот гад ещё раз сунется, он его схватит за ворот и выбросится вместе с ним из бронетранспортёра, а там уж точно вырвет зубами кадык. В этом он нисколько не сомневался.
Так люто он их сейчас ненавидел, этих нелюдей, которые в одночасье искалечили его жизнь, разрушили надежды и мечты, убили его товарищей. Наверное, нечто подобное происходило и с немцем. Губы его тряслись и что-то злобно шептали, а из-под закрытого века единственного глаза выкатилась извилистой змейкой слеза.
«Аа-а, плачешь, курва! — продолжал следить за ним Николай. — А на хрена ты к нам сунулся? Чтоб мы на тебя спину гнули? Хрен тебе в дышло!» У Николая часто забилось сердце. Свирепая ярость переполняла его.
Кто-то из раненых, толкнув одноглазого, приложил к его губам флягу со шнапсом. Тот, жалобно всхлипнув, поморгав глазом, жадно припал к горлышку. Глядя на это слюнтяйство, Николай проникся чувством омерзения ко всем этим гадам, и он, уперев левую ногу в стойку откидной лавки, как бы не желая быть с ними рядом, отодвинулся ближе к обрезу кормы бронетранспортёра так, что голова его почти свесилась наружу.
Страшная боль прошла волной по всему телу. На лбу выступила холодная испарина. Правой, здоровой рукой старшина схватился за боковой поручень, немного амортизируя ухабы и стабилизировав свое избитое и израненное тело. Смотреть на фрицев не хотелось.
Он остановил свой взгляд на татуировке «МАША», наколотой неумелой рукой на тыльной стороне своего правого предплечья. Николай невольно улыбнулся, вспомнив зимний Ленинград 1937 года, первую встречу с Машей. Черты лица его смягчились, и он с удовольствием унёсся в те далекие и такие приятные воспоминания.
Продолжение в следующем номере.
